Годом позже он был рукоположен в священнический сан. Еще год спустя родился Майлз Аллардайс. Произошло это быстро и неожиданно. Почувствовав недомогание, Хелин скрыла это от мужа. Заметив, что живот уже стал большой, Джозеф перешел спать в другую комнату – беременность жены раздражала и нервировала его. Когда начались схватки, Хелин сказала об этом мужу. «Делай, как знаешь!» – ответил он и ушел в кабинет писать очередную проповедь.
Пришедшая акушерка увидела, что Хелин лежит полуодетая на кровати и кричит от ужаса. Покрывало было залито кровью, уже виднелась головка ребенка. В это время Джозеф расхаживал внизу по кабинету и читал вслух Библию громким иступленным голосом, который заглушал безумные стоны его жены...
Прошло довольно много времени, прежде чем акушерка спустилась вниз, чтобы сообщить Джозефу, что у него родился сын. В ответ он вежливо кивнул. Женщина сказала, что сейчас самое время подняться и взглянуть, на роженицу и сына. Священник ответил, что непременно так и сделает, но попозже, поскольку сейчас он занят написанием проповеди.
К роженице была приставлена женщина из прихода Джозефа. Она допускала, что Джозеф будет держаться в стороне, пока она выполняет свою работу. В действительности только на девятый день он пришел к жене и новорожденному сыну. Джозеф спал в своей комнате в конце коридора. Высокий детский плач будил его по ночам, и тогда он вылезал из кровати, вставал на колени на потертом коврике и молился о спасении своей души. Рождение ребенка казалось ему столь же греховным, как и зачатие. Вернувшись в кровать, он затыкал уши и содрогался от чувства стыда и вины.
* * *
В первые годы-жизни Майлз Аллардайс был окружен женщинами: мать, бабка по материнской линии и несколько подруг Хелин из прихода. Отец являл собой удаленную, почти невидимую фигуру, которая не проявляла или почти не проявляла интереса к сыну. Подобно мужу, Хелин искала опору в молитве, но в отличие от мужа она знала, что ее заветные желания никогда не исполнятся. Ее единственным утешением был ребенок. Комната, которую она теперь занимала одна, стала их убежищем: там играли и смеялись, иногда даже пели, так как детские песенки и колыбельные вряд ли можно было назвать дьявольской музыкой. Для Майлза отец был таинственным обитателем комнаты в конце коридора. Даже когда он повзрослел, дистанция между ним и отцом сохранилась. Люди называли Джозефа «Святой отец» или «мистер Аллардайс», мать называла его «Отец». Лишь в двенадцать лет Майлз узнал его настоящее имя.
Джозеф заинтересовался судьбой мальчика, только когда тот пошел в школу. Теперь его сын выходил в мир, а мир был обиталищем дьявола. Надо было следить, чтобы не появились ростки испорченности и своеволия.
В семь лет Майлза в первый раз выпороли: он забыл снять шапочку при входе в часовню. Именно тогда мальчик понял, что грех надо выбивать. Он начал понимать, что противоположностью греха является чистота, и твердо усвоил, что существует связь между чистотой и болью. Теперь мир женских добродетелей был закрыт для него. Нежные руки, запах лаванды и фиалки, смех, песни, мягкая материя и яркие цвета платьев – все было в прошлом. Подрастая, мальчик стал лучше понимать проповеди отца. В его сознании утраченные им добродетели слились с тем, что было до грехопадения, времени до греха, когда не было нужды в постоянном очищении. Майлз оглядывался назад, как Адам, вспоминающий о прелестях рая. Он видел, что живет, как и все должны жить, в мире, о котором отец говорит резкие слова в проповедях, и подчиняется заповедям, начертанным рукой Господа. Это жесткий, мужской, мир. Жесткие накрахмаленные рубашки и иссиня-черные костюмы отца ассоциировались у него с природой этого мира. Есть только белое и черное, только грех и чистота.
Ритуал был установлен раз и навсегда. Каждый субботний вечер Майлз приходил в кабинет-отца. Он знал: для того чтобы пойти в воскресенье в церковь, ему надо избавиться ото всех грехов, совершенных за неделю. Мальчик становился на колени вместе с отцом и молился, повторяя вслед за Джозефом и стараясь не перепутать слова ритуальных фраз.
Когда молитва заканчивалась, отец садился в деревянное кресло, где он обычно сочинял воскресные обращения к пастве, а Майлз вставал перед ним. Он не знал никакой другой религии, кроме веры Джозефа, поэтому слова, которые ему приказали употреблять, не казались мальчику ни странными, ни кощунственными. «Отец, я согрешил...», – начинал он. И рассказывал о плохих поступках за неделю. Он так старался ничего не забыть, не упустить ни малейшего намека на зависть, лень или какую-нибудь иную слабость, что иногда приписывал себе грехи, которых не совершал. Когда он заканчивал, отец некоторое время молчал, а потом указывал в угол, где стояли две палки: одна – толстая и прочная, другая – тонкая и гибкая. Майлз шел в угол и возвращался с палкой, которую он выбрал для наказания. Выбор всегда оставался за ним, если можно говорить о выборе.
Он отдавал палку отцу. И начиналось очищение.
Майлз понял, что цель его жизни – стать угодным отцу и Господу; для него было очевидно, что это практически одно и то же. Мальчик ежедневно читал Библию и верил – так его учили, – что каждое слово в ней – истина. Он жалел и презирал тех, кто отрицал Слово: к ним, по-видимому, относились все другие, начиная с его одноклассников и кончая язычниками, которые жили на другом конце света и которых миссионеры обращали в истинную веру. Одно время у Майлза была мечта – самому стать миссионером. Мальчик пытался обратить своих одноклассников. Он отводил их в сторонку, одного за другим, и убеждал отдать свою жизнь Господу. Вскоре обнаружилось, что у него не осталось друзей. Это скорее рассердило его, чем огорчило, но он утешал себя мыслью о том, что все те, кто сейчас смеется над ним и избегает его, испытают на себе муки ада. Перечитав то место в Библии, где живописуются ужасные адские пытки, Майлз почувствовал себя спокойным и довольным. Дни очищения приходили и уходили. Перед их приближением он испытывал страх, зная, что так и должно быть, однако все чаще и чаще к страху подмешивалось возбуждение. Приближаясь по длинному коридору к кабинету отца, мальчик весь дрожал и заливался краской, будто в лихорадке.
После очищения он ложился в постель, ощущая, как боль пульсирует в его бедрах и паху, и размышляя об экстазе, которого достигали святые мученики.
На тринадцатом году Майлз Аллардайс сделал три открытия, изменившие его жизнь.
Однажды зимой он проснулся среди ночи, не соображая, ни того, который час, ни того, что заставило его открыть глаза. Он прислушался, надеясь, что разбудивший его звук повторится, но в доме царила тишина. Ему пришла в голову мысль, что его разбудила именно тишина – внеземная тишина, преувеличенное молчание, оцепенение, охватившее воздух. И тогда Майлз понял, в чем дело.
Он выбрался из постели, дрожа в неотапливаемой комнате, и подошел к окну. Не успев даже поднять штору, он почувствовал новый, бледный свет за стеклом и снова ощутил тишину – казалось, небо на секунду задержало дыхание.
Только что выпал снег. Лужайка и деревья у дальней стены сада покрылись таким белым, таким чистым и нетронутым ковром, что мир снаружи казался бесконечным. Крошечные снежинки все еще падали на землю, покрывая наст серебристой пылью. Приглядевшись, Майлз понял, что наст не столько светится сам, сколько отражает желтый и мягкий свет, который отбрасывает лампа в спальне отца. Мальчик открыл окно, высунулся наружу и тотчас почувствовал сильный холод. Снежинки падали ему на голову и липли к ресницам; потом они растаяли, капли жидкости попали ему в глаза, мешая видеть. Он моргнул, и круг света распался на отдельные желтые и белые пятна. В светлом пятне Майлз увидел тень отца, сильно искаженную из-за расстояния, – это были просто контуры человеческой фигуры. Сначала человек сидел неподвижно, потом его руки задвигались. Было похоже на то, что он связывает себя. Потом руки задвигались снова, и тень подняла что-то и водрузила себе на голову.
Майлз открыл дверь и на цыпочках прошел в коридор, мимо комнаты, где спала его мать. У него не было никакого определенного плана – он собирался сказать, что проснулся от кошмара, что его разбудил снегопад или что ему хочется признаться в каком-нибудь забытом грехе. Мальчик прислушался, но ничего не услышал. Он не понимал, зачем делает это: раньше он никогда не входил в спальню отца. Как ни странно, страха у него не было. Майлз открыл дверь.
В дальнем конце комнаты стояло псише[15]. Отец стоял перед ним, в профиль к Майлзу, явно не замечая присутствия сына. На нем были кожаные сапоги для верховой езды, завязанные ниже колен черные бриджи, черная рубашка, перекрещенная широким и тяжелым черным ремнем. На голове красовалась фуражка, черная, с серебряной каймой. Правая рука была перетянута повязкой со свастикой.
