Майкл сел на прежнее место. Он помнил, что Клеменца велел ему не садиться, а палить с ходу, едва он выйдет из уборной. Однако, то ли по неосознанному побуждению, то ли просто из страха, он поступил иначе. Он точно знал, что при первом же торопливом движении его пристрелят. Теперь он чувствовал себя уверенней ― да, наверняка он струхнул, раз так приятно было не стоять больше на ногах. Ноги дрожали, подламывались.
Солоццо подался к нему всем телом. Под прикрытием столешницы Майкл расстегнул пиджак, напряженно вслушиваясь в речь Солоццо. Сейчас она для него звучала как полная тарабарщина. Он не понимал ни слова. Кровь гулко стучала в висках, звуки голоса не доходили до сознания. Правая рука под столом подползла к пистолету и вытянула его из-за пояса. Подошел официант принять заказ, Солоццо повернул к нему голову. Левой рукой Майкл отпихнул от себя стол, правая вскинула пистолет чуть ли не к самому черепу Солоццо. Турок обладал невероятной реакцией ― не успел Майкл шелохнуться, как он уже отпрянул прочь. Но Майкл был моложе, его рефлексы сработали быстрей, и он успел спустить курок. Пуля вошла в висок между глазом и ухом и, пройдя навылет, шлепнула на куртку оцепеневшего официанта кровавый шмат вперемешку с осколками кости. Тотчас у Майкла возникла безотчетная уверенность, что этой одной пули достаточно. В последний миг Солоццо оглянулся, и Майкл явственно увидел, что жизнь угасает в его глазах, как гаснет пламя свечи.
Секунда ― и Майкл, круто развернувшись корпусом, наставил пистолет на Макклоски. Капитан полиции вытаращился на Солоццо изумленно и безучастно, как если бы случившееся не имело к нему отношения. Опасности для себя он, казалось, не ощущал. Вилка с куском телятины задержалась на полпути ко рту, взгляд неспешно перешел на Майкла. В лице, в глазах читалось столько самонадеянного возмущения, столько уверенности, что сейчас же, немедленно этот сосунок либо сдастся ему на милость, либо кинется наутек, ― что Майкл, нажимая на курок, не мог сдержать усмешку. Выстрел получился никудышный. Он не уложил Макклоски, лишь задел его могучую бычью шею, и капитан шумно поперхнулся, точно давясь непомерно большим куском телятины. Воздух наполнился розовыми брызгами, которые он выкашливал из своих разорванных легких. Очень хладнокровно, рассчитанно Майкл выпустил вторую пулю в тронутую сединой макушку.
Воздух плотнее застлало розоватой мглой. Майкл рывком повернулся к столику у стены. Мужчина за столиком ни разу не шелохнулся. На него точно столбняк напал. Сейчас он выразительно положил на стол ладони и отвел глаза в сторону. Официант, пятясь назад, отступал к кухонной двери, с ужасом уставясь на Майкла, будто не верил собственным глазам. Солоццо, подпираемый сбоку краем стола, по-прежнему сидел на стуле. Макклоски, осев всей своей тяжестью вниз, постепенно съехал на пол. Майкл разжал пальцы, пистолет бесшумно скользнул вниз по его бедру. Ни мужчина за дальним столиком, ни официант определенно не заметили, как он уронил оружие. В несколько шагов Майкл очутился у двери, открыл ее. Автомобиль Солоццо все еще стоял у тротуара, но водителя не было видно. Майкл двинулся налево, завернул за угол. Впереди сверкнули фары, и возле него остановилась обшарпанная закрытая машина; распахнулась дверца, Майкл прыгнул внутрь, и машина, взревев мотором, рванула вперед. За баранкой сидел Тессио; его резкие черты отвердели, словно изваянные из мрамора.
― Трахнул Солоццо? ― спросил он.
Майкла на мгновение поразило, что Тессио воспользовался таким словцом. Его неизменно употребляли в определенном смысле, трахнуть женщину означало переспать с нею.
― Обоих трахнул, ― отвечал он.
― Это точно?
― Я видел их мозги, ― сказал Майкл.
Одежда на смену той, что была на нем, ждала Майкла в машине. Через двадцать минут он был на борту итальянского грузового судна, уходящего к берегам Сицилии. А через два часа судно вышло в море, и Майклу из каюты видно было, как сполохами адского пламени пылают за иллюминатором огни Нью-Йорка. Он испытывал безмерное облегчение. Он выбрался, он больше ни к чему не причастен. Это было знакомое чувство ― ему вспомнилось, как его подобрали с острова, на который он высадился с отрядом морских пехотинцев. Еще шел бой, но его с легким ранением переправляли на борт плавучего госпиталя. И такое же, как тогда, блаженное чувство легкости охватило его. Да, разверзнется ад кромешный ― только его при том не будет.
На другой день после убийства Солоццо и Макклоски каждое отделение нью-йоркской полиции передало через участковых инспекторов: до тех пор, пока не будет пойман убийца капитана Макклоски, закрываются игорные дома, закрываются дома терпимости, закрывается тотализатор. По городу начались повальные облавы. Всякая доходная деятельность, которая совершалась в нарушение закона, приостановилась.
Ближе к вечеру Пять семейств Нью-Йорка запросили через посредника, согласна ли семья Корлеоне выдать убийцу. Посреднику ответили, что Пяти семейств эта история не касается. Когда стемнело, в парке неподалеку от домов, принадлежащих Корлеоне, раздался взрыв ― у въезда, перекрытого цепью, замедлила ход машина, из нее швырнули гранату, и машина с ревом умчалась. А еще немного позже двух «шестерок», рядовых служак Корлеоне, пристрелили, когда они мирно сидели за обедом в одном из итальянских ресторанчиков Гринвич-Виллидж. Междоусобная война 1946 года началась.
Джонни Фонтейн небрежным движением руки отпустил слугу.
― До утра, Билли, ― сказал он.
Отвесив низкий поклон, чернокожий дворецкий удалился из огромной комнаты, полустоловой-полугостиной, с видом на Тихий океан. Поклон был не лакейский, а прощально-дружеский и отвешен единственно в честь того, что сегодня у Джонни была к обеду гостья.
Гостья Джонни звалась Шарон Мур и приехала из нью-йоркского Гринвич-Виллидж в Голливуд пробоваться на маленькую роль у бывшего своего обожателя, а ныне кинопродюсера с громким именем. В какой-то день, когда Джонни снимался в картине Вольца, она забрела на съемочную площадку. Молодое, свежее личико приглянулось Джонни, оказалось, что она еще и мила, остроумна, и он пригласил ее к себе обедать. Его приглашения на обед уже снискали себе широкую известность и обладали неотразимой силой монаршей милости, ― конечно же, девушка согласилась.
Наслышанная о его победах, Шарон Мур явно ожидала, что он набросится на нее, как ястреб на добычу, но Джонни ненавидел распространенный в Голливуде подход ко всякой встречной как к «женскому мясу». Он никогда не спал с женщиной, если не находил в ней такого, что ему по-настоящему нравилось. Не считая, понятно, случаев, когда, изрядно перебрав, оказывался в постели с кем-нибудь, кого не только не знал, но даже и не видел до этого. Притом же ныне, когда ему сравнялось тридцать пять и за плечами был уже развод с первой женой, разрыв со второй, а количество, фигурально выражаясь, трофейных скальпов ― снятых, впрочем, не с головы ― приближалось, вероятно, к тысяче, в нем просто поубавилось пылу. Тем не менее в Шарон Мур он ощутил нечто столь притягательное, что все-таки пригласил ее обедать.
Сам он всегда ел умеренно, но, зная, как ради возможности красиво одеваться урезают себя в еде юные честолюбицы и как наверстывают упущенное, когда их угощает кавалер, позаботился, чтобы еды на столе было вдоволь. Напитков ― тоже: шампанское в ведерке со льдом, частокол бутылок на буфете, виски и водка, коньяк, ликеры. Джонни сам наливал стаканы, подавал заранее приготовленные блюда. Когда отобедали, повел ее в ту часть громадной комнаты, которая служила гостиной и где окно во всю стену выходило на Тихий океан. Поставил на проигрыватель набор пластинок Эллы Фицджеральд и расположился с Шарон на кушетке. Завязался легкий, непринужденный разговор, больше о том, какой она была в детстве, дурнушкой или куколкой, дичком или заводилой, гоняла вместе с мальчишками или гонялась за ними. Такого рода подробности неизменно умиляли Джонни, вызывали в нем ту нежность, без которой не могло возникнуть желание.
За дружеской болтовней они придвинулись ближе, уютнее устраиваясь среди подушек. По-дружески, невзначай, Джонни поцеловал ее в губы, и она отозвалась точно так же, не пробудив в нем никакого иного чувства. Снаружи, за огромным окном, в полном безветрии отливала темно-синим под луной тихоокеанская ширь.
― Что ж вы свою-то пластинку не поставите? ― спросила Шарон. С ехидством в голосе спросила.
Джонни улыбнулся ей. Забавно, что девочке вздумалось его поддевать.
― Я не настолько проникся духом Голливуда.
― А вы поставьте. Либо сами спойте для меня. И я буду млеть и таять в лучших традициях киноэкрана.
