Картер и Оби подошли к Арчи, Картер встряхнул ящик, а у Оби в руках был ключ. Ящик был старой шкатулкой для украшений и драгоценностей. Кто-то из учащихся когда-то стащил ее из спальни своей матери.
— В этом особенном сундуке… — продолжал Арчи объяснять «годовалым». — Если я вытащу черный шар, то займу место Банистера в зрительном зале, что, может быть, не так уже и плохо, но риск все-таки есть.
Арчи снова засмеялся, и это был неподдельный смех. Оби как всегда думал, какая же кровь течет по венам у Арчи, и кровь ли это, вообще?
— Посмотрите на Оби, — сказал Арчи.
Оби чуть не уронил ключ. Сверхъестественно. Арчи мог узнать, что у Оби на уме.
— У Оби появилась надежда на черный шар. У него никогда раньше не было такой надежды, — Арчи говорил, запуская руку в отверстие в крышке ящика и показывая это всем. Он делал это быстро и без остановки. Почти одним движением он вытащил руку и извлек наружу белый шар. Тусклый свет лампочки, падающий сверху, поймал все это в полном объеме. За все время, пока Арчи был управляющим, он ни разу не вытащил черного шара.
— Извини, Оби, — сказал он смеясь.
Оби понял, что на какой-то момент он и Арчи стали врагами, и не знал, когда это могло случиться и почему. Он знал только, что между ними что-то присутствовало — то, чего раньше не было. Картер ударил молотком, обозначив конец собрания. Оби вздрогнул от жара замкнутого помещения и понял, что всего лишь пять минут он не думал о Лауре Гандерсон.
---
Все пошло гладко, жизнь вернулась на свою колею, ужас и предательство смазались и растворились… — и вдруг зазвонил телефон.
Он снова начал бегать, взлетая по улице: вверх и вниз, легко и грациозно. Холодный утренний воздух предавал ему бодрости, а яркое солнце, отражаясь от магазинных окон, слепило глаза. И колли, прогуливающаяся с кем-то по Спрусс-Срит, начала бегать рядом с ним, и он почувствовал собственное сходство с этим животными. Иногда он и эта колли были единственными живыми существами на всей этой улице на протяжении часа.
Его отец был счастлив увидеть, что он снова бегает. «Хорошо, Роланд, хорошо…» — сказал он ему, встретив после пробежки по дороге на работу.
Он шел вместе с отцом, дыша в полную силу. Его легкие наслаждались вкусом свежего воздуха, а влажное тело охлаждалось утренним ветром, и Губер почувствовал, что он стал больше, шире и выше.
— Видишь, Роланд, время вылечивает все, — сказал ему отец, качая сумку с обедом, взятую с собой на работу.
Его отец был очень правильным человеком. Он не любил клички и, в отличие от других, никогда не называл сына Губером или Губом. Губер видел, как он бодро выходит на работу с высоко поднятой головой, и скрывал то, что он чувствовал где-то глубоко в себе, что-то исходящее из подсознания — любовь или привязанность? Он не мог точно себе этого объяснить. Может быть то, что должен был чувствовать сын к отцу, когда в трудные минуты тот приходил к нему на помощь. «Время вылечивает все…»
Губер жил в пяти милях от «Тринити», но совершать пробежки почти до самой школы было не близко, особенно с учебниками в руках и со всем тем, что нужно было брать с собой в школу. Он пробегал часть пути, хотя рядом с его домом была остановка школьного автобуса, и садился на него уже в центре города у библиотеки. Этот автобус подбирал как учащихся «Тринити», так и других школ, что устраивало Губера. В ближайшую осень он должен был переехать в Верхний Монумент, хотя предпочел бы это сделать в июле. Но его отец отказывался переезжать посреди года. Несмотря на то, что со временем почувствовал себя в «Тринити» намного лучше, Губер не старался оказаться в чьей-либо компании, и ему благополучно удавалось держаться особняком. В «Тринити» учились не только из Монумента, но и из других мест, и всего лишь несколько человек, вместе с ними и Губер, перешли сюда из школы прихода Святого Джуда. Так или иначе, он решил, что он будет хладнокровно играть во все эти игры до июня.
«Сердце четырнадцатилетнего — изумительная вещь», — сказал как-то ему отец. — «Оно может быть надорвано, но никак не разбито — неважно, что говорят поэты».
Губер не смог разобраться, где и как в те шоколадные дни прошлой осени его сердце было надорвано или разбито целиком и полностью. Он знал лишь то, что равнодушие, наконец, овладевшее им, явилось для него новокаином духа. А время и бег также помогли забыть те ужасные дни. Но он продолжал чувствовать себя предателем, и, где было возможно, обходил Арчи Костелло, Оби и других членов «Виджилса». Он также как можно дальше держался от комнаты № 19, даже если окольная дорога иногда вела через лестницы и коридоры других этажей. Комната № 19 и Брат Юджин, те шоколадные дни и Джерри Рено… теперь все это было под контролем, он проводил свои часы в школе без излишней паники и депрессии. Он мог сохранять спокойствие, находясь около Брата Лайна, и, конечно же, научиться жить в его присутствии. Лайн всякий раз рыскал по классу и объявлялся именно там, где его меньше всего ждали. Он провоцировал других учителей наблюдать за классом и учителями, сидя на последнем ряду помещения класса. Губеру показалось, что недавно он одержал личную победу: встретившись с Лайном в коридоре, он смог увидеть его молочно-влажные глаза без ощущения тошноты, собирающейся у него в желудке.
И теперь этот звонок.
Когда зазвонил телефон, в комнате он был один. Отец еще не вернулся с работы, мать ушла за покупками. Он поднял трубку:
— Роланд?
Сначала он подумал, что звонит отец, и внезапно испугался. Его отец никогда не звонил с работы домой. Авария? Никто, кроме отца никогда не называл его Роландом.
— Да, — ответил он с осторожностью и напряжением.
— Это отец Джерри Рено.
Эти слова эхом отдались в ушах у Губера, словно они были заложены, или его оглушило.
— О, да… — вслушиваясь, ответил Губер. Он видел его только раз, в ту ночь, когда Джерри привезли в больницу Монумента. В его памяти этот человек был стерт событиями, произошедшими в ту ночь, вдобавок слезы заливали его глаза, и образы казались расплывчатыми. — Как Джерри? — спросил, наконец, Губер, заставив себя говорить. И он боялся ответа. «Может, я снова стану предателем?» — подумал он.
— Хорошо. Он дома, — голос мистера Рено был спокоен и тих, словно он сдержано говорил в больничной палате, чтобы его не услышал обреченный пациент.
— О… — воскликнул Губер. Выглядело нелепо, но произнести что-либо еще он был неспособен, и снова ощутил ту ноябрьскую панику. Новокаин перестал действовать, и боль вернулась.
Джерри Рено провел несколько недель в больнице Монумента, после чего был переправлен в Бостон. Затем через несколько недель мистер Рено доложил по телефону, что его сын уехал в Канаду для восстановления здоровья: «Я считаю, что смена обстановки ему не повредит», — а затем добавил: «Я надеюсь». Его голос звучал трагично, словно он был полон предчувствия надвигающейся смерти. С тех пор Губер больше не видел Джерри.
— Думаю, ему неплохо бы повидать друзей, — продолжил мистер Рено. — Он всегда тепло отзывался о тебе, Роланд, — пауза, и: — Губер, не так ли? — и тогда он заговорил быстрее: — Как бы то ни было, встреча с кем-либо из друзей, с людьми, такими как ты, поможет ему.
— Вы думаете, что с ним что-то не в порядке? — спросил Губер. И подумал: «Не отвечай…» Он не хотел слышать ответ.
— Думаю, что ему нужно придти в себя после долгого отсутствия. Он собирает всю свою жизнь по кусочкам, — подбирал ли он с осторожностью слова? — Потому что друзья, такие как ты, могут ему помочь.
«Ну и какой же я друг?»
- Когда мне лучше придти? — спросил Губер, ненавидя в себе то, на что так надеялся мистер Рено. «Забудь. Джерри не дома, он остался в Канаде и останется там навсегда».
— Как-нибудь. Мы только договариваемся. А что, если завтра днем? После школы?
— Хорошо, — ответил Губер. Но это выглядело так, словно кто-то воспользовался его голосом.
Он еще долго держал трубку возле уха, после того, как отец Джерри уже положил ее на аппарат. Прерывистый тон был похож на предупреждающий сигнал об опасности.
---
«Пальмированная» колода карт была специально предназначена для фокусов. Ее секрет был прост: карты имели еле заметную трапецеидальную форму, и одна из сторон каждой карты была заведомо немного уже, при перетасовке карты перемешивались и собирались обратно в колоду, нужная карта переворачивалась и определялась на ощупь, так как ее край немного выступал над остальными. Секрет фокуса был в том, что такую карту надо было расположить так, чтобы она была доступна для пальцев, что называлось «пальмированием колоды».
Когда Рей впервые попробовал этот фокус, то тут же был разочарован, так как у него ничего не получилось, но он начал перебирать и тасовать карты каждый раз, как освобождались руки, и со временем в пальцах развилась чувствительность. Через несколько недель он мог безошибочно на ощупь выделить перевернутую карту. «Пальмированная» колода лучшим образом убивала время, притупляя острые грани его одиночества.
