Поэтому, когда появилась возможность открыть в Москве гостиницу – рискованная, призрачная, опасная возможность, – она почувствовала себя миссионершей и, махнув рукой на приличную карьеру в Бостоне, на любовника, на дом, даже на любимого отца, поехала в холодную далекую Россию, где по улицам зимой ходят дикие медведи…
– Ты боишься? – потянулась она за сигаретой. Вообще-то Чарли ограничивала себя в курении, но когда разговор с Метью – так она стала называть Ахмата при интимных встречах – заходил об отеле, она не могла удержаться.
– Я? – несколько более удивленно, чем надо, вскинул брови Ахмат. – Чего?
– Собрания акционеров.
Телефон у мамы не отвечал. Вера Михайловна перезвонила соседям, те тоже не снимали трубку. Понятно, всего-то начало шестого утра. Нормальные люди спят, как при социализме. А ей вот собираться на работу, в это гнездо капиталистического сервиса.
Конечно, нелегко было забыть о прежнем начальственном положении, о научной работе, о друзьях-интеллектуалах, но Вера Михайловна скоро даже полюбила Отель. Вернее, не само здание, конечно, а людей. Например, Карченко. Сначала он показался гардеробщице довольно симпатичным. Бывший «афганец», а к «афганцам» у нее было свое отношение, личное, болезненное, афганская и чеченская война – какая разница. Стройный, подтянутый, безукоризненно одетый, вежливый. Ей казалось, что, будь жив Саша, он непременно был бы именно таким. Победителем. Но Афган мы проиграли, и сами «афганцы» вернулись непонятные и со страшинкой во взглядах. Карченко был не такой. Может быть, поэтому Вера Михайловна, оказавшись с ним наедине, рискнула по-женски посоветовать секьюрити слегка смять носовой платок и не застегивать костюм на все пуговицы.
Дело происходило в конце рабочего дня, а он выглядел так, будто было утро: брюки со стрелкой, туфли без пылинки, прическа – волосок к волоску. Карченко после ее слов ничего не сказал. Только посмотрел, но от его взгляда она смешалась, как будто он напомнил ей ее место.
– Это я так, к слову. Понимаете, английский джентльмен – это исторический социальный статус, это младший сын в семье, которому, кроме имени, ничего не остается в наследство. Он восполняет это кастовой солидарностью и безупречностью в одежде, но чтобы подчеркнуть, что одежда все-таки не главное в его жизни, он допускает намеренную небрежность. Это понятно? Я понятно объясняю?
Вера Михайловна очень волновалась. Она как раз приколола к жакету бархатную розу. Ей казалось, что деталька в тон не нарушит общий вид униформы, кроме того, ведь она женщина, и, как утверждают ее подруги, еще очень и очень
– Вы бы сняли, – кивнул он на бутон, и Вера Михайловна очень обиделась.
Тем не менее Карченко стал не так туго завязывать галстук, а платок торчал уже не безукоризненным треугольником. Была расстегнута и пуговица на пиджаке. Гардеробщица хотела было сказать, что столько небрежностей – перебор для английского джентльмена, но опоздала. Мисс Пайпс указала секьюрити на небрежность в одежде, и, хотя она почти слово в слово повторила Карченко слова Веры Михайловны, гардеробщица почему-то стала бояться секьюрити.
Карченко не был ее начальником. Непосредственными были другие, а старшим среди них Ставцов. Этот ей нравился меньше, но, как ни странно, она его не боялась. Между ними была дистанция и в силу служебного положения, и в силу возраста, и в силу культурного багажа, хотя зам по производству тщательно это скрывал. Больше того, он учился языку и работал над произношением. Вера Михайловна принесла ему «Унесенные ветром» на языке оригинала из своей библиотеки.
К числу любимых действий и ритуалов Веры Михайловны относилось прослушивание новостей, чтение зарубежного автора в метро, по выходным посещение кладбища, где покоился муж, а на плите рядом были выбиты инициалы сына. И хотя самих останков там не было – они сгнили где-то под Урус-Мартаном, – она умела разговаривать с плитой.
– Афанасий? Ты куда залез? Ну что мне с тобой делать? Мусорное ведро – это масса микробов. И ты в таком жутком месте собрался рожать? Как не стыдно. Люди из провинции пытаются всеми силами прорваться в Москву, зубами зацепиться за культуру. А ты? Если бы меня родили в подворотне, а потом подобрала графиня, будь уверен – ниже гувернантки я бы не опустилась. У тебя есть все. Научись пользоваться. Научился же ходить в унитаз.
Афанасий был извлечен из-под раковины и водворен в корзинку.
– Что же мне с тобой делать? – вслух подумала она. – На работу не возьмешь, оставлять одного боязно.
Вера Михайловна посмотрела на часы и набрала номер своей подруги. Подруга была замужем за дипломатом и потому любила с утра основательно поспать. В трубке очень долго гудело, и как-то по-особенному тоскливо. Наконец ответили. Вера Михайловна вкратце изложила свою просьбу приехать и проследить за родами Афанасия.
– Ты с ума сошла, подруга. Я не акушерка и не ветеринар. Вызови специальную ветпомощь. В конце концов, читала же ты классиков. Должна помнить, как русские бабы в поле рожали. Прямо в борозде… – окончательно проснулась жена дипломата.
– Афанасий не баба, а кот…
– Тем более…
– Но я слышала, что они иногда занимаются… каннибальством, – испуганно сообщила гардеробщица. – А вдруг?
– Бывает. Но это когда рядом папаша. У тебя, насколько я знаю, отец неизвестен. Так что можешь не беспокоиться. Вообще не понимаю, как это твой Афанасий мог умудриться. Он вообще без поводка не ходит.
– На даче… Я думала – свобода, травка…
– «Свобода, травка». Ты-то должна понимать, что такое свобода и травка. В общем, я тебе говорю: свинья грязь найдет.
– Афанасий не свинья. – Вера Михайловна обиделась.
– Так покупай ему противозачаточные. И всем котам во дворе раздай презервативы.
– Он не свинья и не баба.
Вера Михайловна повесила трубку.
– Сидишь, нехорошая женщина? Я торговать потомством не умею.
Телефон зазвонил вновь.
– Ладно. Извини. Не свинья. Приеду к обеду. Ключи сунь под коврик, мамаша. Но раньше обеда не жди, мне своих лоботрясов обиходить надо, – смилостивилась подруга.
Вера Михайловна снова позвонила маме – тишина.
Нет, так не пойдет. Вера Михайловна вдруг с ужасом поняла, что мама невечна. Что, как ни страшно об этом думать, мама стареет, мама может умереть. Ее надо переселить к себе. Продать комнату в коммуналке, и пусть живет с ней.
Правда, мама терпеть не может кошек, но уж как-нибудь уживутся.
Вера Михайловна несколькими тонкими штрихами нанесла макияж, сунула в сумку томик Шелли и, постукивая каблучками, поспешила к лифту. Ей предстояло покинуть спальный район и, вдыхая чужие миазмы плохо вентилируемого метро, перенестись в атмосферу лоска, доведенного до совершенства.
– Ты боишься? – повторила Чарли.
Сегодня должно было состояться ежегодное собрание держателей акций. К нему готовились вот уже два месяца, только о нем и было разговоров в администрации. И причина бояться у Ахмата была.
– Да нет, – легко ответил он. – У нас все в порядке.
– У нас не все в порядке, – сказала Чарли. – У нас только будет все в порядке. – Сделала паузу и, глядя в глаза Метью, словно она следователь, а он подозреваемый: – Если ты не боишься.
– Я не боюсь, – твердо сказал Ахмат, но почему-то отвел взгляд от собеседницы.
Чарли это заметила. Нельзя было не заметить. Иногда она сама себе казалась умудренной опытом матерью рядом с этим сильным и красивым мужчиной.
Вот как раз этот несовместимый контраст между его грубоватой силой и какой-то душевной тонкостью, а отсюда и слабостью когда-то очаровал ее.
Два года назад они тоже готовились к собранию акционеров. Тогда приходилось ночи напролет просиживать в бухгалтерии и приводить в порядок финансовые документы. На основе этих документов Чарли готовила отчет, а Ахмат помогал ей переводить на русский. Иногда ему звонила жена, он разговаривал с ней суховато, это почему-то коробило Чарли. Конечно, все время заниматься бумажками было даже ей не под силу, поэтому они иногда спускались в бар и пили кофе. Волей-неволей приходилось о чем-то говорить.
Ахмат бегло знал английский, но Чарли просила его говорить только по-русски.
– Когда ви бивал Америка, что тебья поражается больше всего? – спросила она как-то раз о нейтральном.
– Тепло, – сказал Ахмат вдруг. – Я ведь южное растение, люблю солнце.
Конечно, Чарли предпочла бы, чтоб Ахмат сказал об Эмпайр-стейт-билдинг, или о Диснейленде, или хотя бы об автострадах.
– Это сделовали не ми, – немного обиженно ответила она.
– А я как раз об этом вам и твержу, – тихо улыбнулся Ахмат.
– Что люди сделовали, вам совсем не нравиваться? – еще больше обиделась американка.
– Да кто ж его знает, что люди сделали хорошо, а что плохо. На то они и люди… Сегодня сделали – завтра увидели, что плохо, и сломали. А вот солнце, землю, воздух, деревья, воду – это не отменишь.
