Раньше он сел бы рядом. Вдвоем всегда удавалось согреться быстрее. Но теперь от чего-то не решался. Словно чувствовал, что он, хоть и сидит на ледяном полу, привалившись спиной к дивану, все же уже где-то в недосягаемом «далеко».
— Вик, мне страшно, — сказала девочка, подползая к краю дивана, и беспомощно пытаясь заглянуть ему в глаза.
Он только тяжело вздохнул. Ему тоже было страшно. Но он — взрослый. А значит, должен защищать младшую сестру, а не пугать ее еще больше. А еще он — мальчик. Мальчики не плачут, не показывают своего страха и поддерживают тех, кто слабее.
Его так дедушка научил. Дедушки очень не хватает. Пока он был жив, все было проще. Он пах табаком и тканью. Рассказывал сказки, в которых все было правильно. Рисовал простой и понятный мир. А потом умер. И мир… мир перестал быть понятным.
Вик, украдкой вытерев все-таки подступившие слезы, забирался на диван.
— Трусиха, — беззлобно сказал он, и лег рядом с сестрой, обнимая ее.
Лера дрожала, и, кажется, плакала. Он гладил ее по голове, кусая губы, чтобы самому не расплакаться.
Там, в деревне, куда они утром едут с отцом, кажется, нет телефона. Только почта. Вик умеет писать, немного. Пока с ошибками, и предложения у него короткие, и буквы все пляшут — но он научится, непременно. А Лера не успела научиться, они вдвоем только недавно выучили азбуку и научились читать простые предложения по слогам.
Ничего, научится. А завтра он скажет ей, что написал ей двенадцать писем, оставив их стопкой в ящике стола. На каждом листе написано большими, неуклюжими буквами — «июль», «август», «сентябрь»… двенадцать листов. Он хотел сделать конверты, но не успел. Отец только неделю назад сказал, что они уезжают.
Двенадцать писем. На год, что она будет учиться писать. Он писал, старательно выводя каждую букву, чтобы сестра не запуталась.
Каждое письмо заканчивалось словами: «Я люблю тебя, сестренка. И буду ждать».
Сес-тр-ен-ка. С пробелами. Ей так проще. Она еще совсем плохо читает.
Лера уснула, положив голову ему на плечо. Он аккуратно убирал ее волосы с подушки. Прижал ее к себе. И тихо, отчаянно разрыдался, уткнувшись лицом ей в макушку.
Он не хотел ехать с отцом ни в какую деревню. Хотел остаться с сестрой. Она маленькая, беззащитная, и боится темноты. Он тоже боится, но готов защищать ее, отважно заглядывая под кровать и выглядывая в темный коридор: «Смотри, тут никого нет. Не бойся, я же с тобой».
Почему отец не может любить маму.
Это же так просто. Она же совсем не сопротивляется.
…
Он смотрел пустыми глазами в темноту.
Отец увез Вика в деревню. Не просто в деревню. На хутор, на отшиб.
Вику нужен друг. Нужна поддержка.
А отец уделяет время свиньям, которые сыто хрюкают в сарае, да бутылке, которая регулярно наполняется в подвале, где стоит безостановочно работающий самогонный аппарат.
Свиньи в сарае — розовые, с тугими боками и чистыми глазами. Свиньи — это деньги. Отец научился заботиться о свиньях и любить деньги.
О детях его заботиться не научили.
Виктор голодал второй день. Слонялся по дому и по двору, не зная, чем себя занять. Как-то он пробовал исследовать окрестности, но потерялся и не нашел дорогу домой. Пришлось ночевать в лесу, под разлапистой елью, похожей на зеленый шатер. Только вот там была холодная земля и вездесущий зябкий ветер. Утром он встретил женщину, которая шла на рыбалку. Он долго ахала, жалела «дитятко непутевое», и даже что-то злое говорила об его отце. Но планов своих не изменила. Виктору пришлось идти с ней на реку и сидеть там до обеда, пока солнце не начало совсем уж невыносимо печь. Тогда женщина вывела его к деревне, откуда он еще полчаса пешком добирался до хутора по указанной дороге.
Дома его ждал подзатыльник: «Где все утро шлялся?». Мальчик только отупело смотрел на отца, не осмеливаясь попросить воды.
«Иди к себе, и чтоб я тебя не видел», — отмахнулся отец, возвращаясь к неразгаданному кроссворду на желтоватой бумаге в жирных пятнах и бутылке с теплой, мутно-серой жидкостью.
И он пошел. Заперся в комнате и забылся тревожным, лихорадочным сном, в котором его никак не покидала жажда. Глубокой ночью прокрался на кухню и выпил все, что оставалось в кувшине с чистой воды. Пробовал отхлебнуть из бутылки отца — воды не хватило. Но жидкость обжигала горло и отвратительно пахла. С трудом поставив бутылку на место и стянув последний кусок хлеба из пакета, он вернулся в комнату.
После этого дом из поля видимости Вик старался не терять.
Все, что он мог вспомнить о пребывании Вика на хуторе — голод. Работа, поначалу, когда они с отцом приводили дом в порядок. Палящее солнце. И отчаянная скука.
Ему нужно помочь. Неважно, по крайней мере сейчас неважно, в чем суть и в чем смысл его существования. Он точно знает две вещи.
Он не хочет умирать.
И он хочет помочь мальчику — Вик отчаянно нуждается в нем.
Значит, пусть будет так.
С этими мыслями он закрыл глаза и сонная темнота наконец наступила и для него.
Действие 2
Белый пух
— Говорят, что он в зелёном!
— Где ж он? — Я иду за звоном.
М. Цветаева
Золото утреннего света пролилось из окна на пол. Где-то надрывались петухи, и их переливчатый крик возвещал начало нового дня.
Вик открыл глаза — и правда почти белого цвета. Совсем не похожи на те, что он разглядывал в зеркале ночью. Первым делом он осмотрел комнату.
Табуретка стояла у стола. Не там, где он поставил. Значит, смутное воспоминание о том, как он смотрел в зеркало чужими глазами — все же не сон?
— Эй, ты здесь? — спросил он у пустой комнаты, чувствуя себя до ужаса глупо.
Вчера было темно. А в темноте живут монстры. И совы. И голоса.
И еще сны. Наверно, ему все-таки приснился сон.
Одевшись и, на всякий случай, подвинув табурет на то место, где он и стоял, Вик вышел из комнаты и плотно закрыл за собой дверь. Вот так. Пусть призраки и волшебство остаются в ночи. Перед ним — пустой коридор, без следов присутствия монстра.
Кухня была тоже пуста. Отец редко просыпался до обеда. Он ложился глубокой ночью, и перед сном обычно успевал задать свиньям корм. Убирал хлев днем. До обеда не стоило шуметь.
На кухне остался беспорядок. На плите — сковородка в потеках жира и с комками гари на черном чугуне. На столе грязная посуда и перевернутый горшок с геранью. Скатерть вся в сальных пятнах.
Вик поморщился, поднял горшок и, как смог, выровнял цветок.
Он мало помнил бабушку, отец всего раз возил его сюда три года назад. Помнил только, что у нее были светло-голубые глаза. Добрые, в сеточке тонких морщин. И помнил, что это ее цветок, который она любила. Значит, нехорошо ему так валяться на этой замызганной тряпке.
Ржавый чайник с мятым боком обнаружился на полу. Конечно, воды там не было. Ни в чайнике, ни в кувшине, ни в ведре. Воду нужно было набрать, и это обещало стать настоящей проблемой.
Колонка стояла во дворе. Вик даже мог бы набрать воды, у него вполне хватало сил. Но было непреодолимое препятствие — около колонки располагалась пара будок.
А в будках пара цепных сторожевых псов, серых, огромных. Их шерсть свалялась комками, а пасти были полны желтых, кривых зубов.
Собаки хуже чудовищ. Чудовища-то может и не доползут, не дотянуться из своей темноты, а вот псы точно оскалят пасти, преграждая путь к воде.
Отец редко кормил собак, чтобы они всегда, даже в жару, были голодны и озлоблены. Собаки боялись отца, никогда не мешая ему подходить к колонке. Страшные, огромные чудовища ползли к нему, прижав брюхо, как провинившиеся щенки. Анатолий чаще бил их, чем кормил, но они продолжали надеяться.
Вика они не боялись и не признавали, глухо ворча каждый раз, когда он выходил из дома.
