"Конечно, я скучаю по тебе! Но мне здесь нравится, мама. Я имею в виду, я бы не осталась здесь, если бы мне не нравилось, не так ли?".
Стоицизм боролся с тревогой в голосе ее матери, и она проиграла.
"Я знаю, дорогая, просто прошло так много времени. Ты сказала, что вернешься домой шесть месяцев назад! Потом ты пропустила Рождество, теперь Пасху. Ты уверена, что все в порядке? Мы с твоим отцом очень скучаем по тебе. И мы волнуемся!"
Марион откинулась в кресле и боролась с комком в горле: "Я знаю, мама, я тоже по вам скучаю..."
"Ну тогда, - голос ее матери приобрел просительный тон, - если дело в деньгах, мы с твоим отцом можем оплатить билет, а когда ты будешь здесь..."
"Нет, честно, мама, дело не в деньгах. Правда, как я уже сказала, это работа".
"Но, конечно, они могут дать тебе пару недель, чтобы съездить домой и повидаться с семьей".
Марион посмотрела вниз на свои бледные ноги и ступни в синих пластмассовых шлепанцах, и ей вдруг стало жаль обыденной разумности пригородной Англии. Она прикусила губу и вытерла слезы с глаз тыльной стороной пальца.
"Понимаешь, это не обычная работа, мама. Это посольство. Есть всевозможные вопросы безопасности и прочее".
"Но, конечно, ты не участвуешь в этой стороне дела, Ронни. Ведь ты даже не китаянка!".
Она улыбнулась старому прозвищу: "Нет", - сказала она с небольшим, влажным смешком: "Нет, конечно, нет, но они должны работать по расписанию и тому подобное, и если они говорят, что ты должна работать, ты не можешь отказаться".
Ее мать замолчала, и они сидели в тишине вместе, хотя их разделяло шесть тысяч семьсот миль. Наконец ее мать сказала: "Я твоя мать, милая. Ты уверена, что рассказываешь мне все?".
Марион исказила лицо и сильно укусила себя за палец. Она боролась с дыханием, сделала глубокий, дрожащий вдох и сказала: "Конечно, мама".
"Тогда почему ты плачешь, Ронни? Слушай, если у тебя проблемы, если есть какие-то проблемы, мы с папой здесь, чтобы помочь. Почему бы тебе просто не сказать мне...?"
"Честно, мама. Нет никаких проблем". Она заставила себя говорить бодро: "Просто, ты знаешь, каково это на новой работе. Ты застреваешь на всех работах, которые никто не хочет делать, на всех сверхурочных, которые никто не хочет делать. Хотя в долгосрочной перспективе это будет здорово для моего резюме, мама. Я имею в виду, китайское посольство! Я смогу найти отличную работу, когда вернусь домой, с таким опытом". Ее мать вздохнула. Марион быстро сказала: "Слушай, я лучше пойду. Мне нужно возвращаться на работу. Я позвоню тебе позже или завтра".
"Поговори с ними на работе, ладно, дорогая? У тебя должен быть начальник или что-то в этом роде. Скажи ему, что твоя семья хочет тебя видеть".
"Я сделаю это, мама, обещаю. Я люблю тебя".
"Я тоже тебя люблю, Ронни. Оставайся в безопасности, дорогая".
Она повесила трубку, и внезапно наступила огромная, всеобъемлющая тишина. Внутри бара две женщины кричали, как смеющиеся попугаи, потом проехал двухтактный мотоцикл со снятым глушителем, заставив птиц на деревьях взлететь. Четверо худых детей в шортах забыли свой синий мяч и начали бить и пинать друг друга, крича на тагальском языке. Но все это не нарушало огромной тишины, которая повисла вокруг Марион после того, как умолк голос ее матери.
Она сидела несколько минут, глядя на два пластиковых пакета с продуктами, которые лежали на полу рядом с ее стулом. Если она будет осторожна, они доживут до конца недели, но ей будет трудно заплатить за квартиру за май.
Она достала из кармана мобильный телефон и уставилась на экран. Он не показывал ничего нового, не давал никакой надежды. Она обратилась к адресной книге и нашла Эда. Он сказал ей никогда не звонить ему, но он не оставлял ей выбора, и она смотрела, как ее палец, словно чужой, навис над его номером, а затем нажал кнопку вызова. Звонок прозвенел шесть раз, и она уже собиралась повесить трубку, когда на линии раздался его голос.
"Я думал, что просил тебя никогда не звонить мне".
"Эд, я не могу так больше продолжать. Я только что разговаривала с мамой..."
"Пожалуйста! Пощади меня! Мы так не ведем дела. Ты понимаешь, насколько это рискованно?"
"Нет, Эд, ты должен выслушать меня".
"Прекрати использовать мое имя! Ты с ума сошла?"
"У меня почти нет еды на неделю, и я не смогу заплатить за квартиру. Ты сказал, что собираешься заплатить мне!"
"Марион! Прекрати немедленно!"
Ее голос стал пронзительным: "Так что же мне делать? Как я должна питаться? Где я должна жить?"
"Заткнись!" Она замолчала: "Ты сама виновата, - продолжал он, - что изначально попала в такую ситуацию".
"Я знаю, Эд, но я не могу идти по улицам. Я умру в течение недели. Моя мама уже говорит о том, чтобы приехать сюда и забрать меня домой. Ты должен мне помочь".
"Хорошо. Мы должны уйти с линии. Слушай, мы встретимся. Во вторник, встречаемся в одиннадцать тридцать в Национальном музее, в галерее номер один, знаешь такую? Религиозное искусство семнадцатого-девятнадцатого веков. Когда увидишь меня, сделай вид, что ты меня не знаешь. Остановитесь и полюбуйтесь одним из святых. Если мы будем поняты, я случайно остановлюсь рядом с тобой, и мы обсудим статую или картину. Это понятно?"
" Ты думаешь, что сможешь мне помочь?".
"Да, но ты не должна мне больше звонить. Ты даже не представляешь, насколько это опасно".
"Хорошо, я не буду, но ты не должен меня бросать".
Он повесил трубку, и она снова осталась в этой пронизывающей, всепроникающей тишине.
Она допила колу и поняла, что ее руки слегка дрожат. Она была близка к панике, но сказала себе, что Эд справится. Он все уладит. Он не оставит ее на произвол судьбы. Он позаботится о том, чтобы с ней все было в порядке. Кроме всего прочего, она была нужна ему. Ему нужна была ее память.
Она поднялась и прошла триста ярдов по Сан-Рафаэлю и Санта-Ане до Сан-Хоакина, чувствуя, как тревога закручивается в ее нутре и вызывает тошноту. Она повернула налево и короткими шагами направилась к детской поликлинике и обилию деревьев, которые частично скрывали разрушающийся многоквартирный дом напротив ее квартиры. С каждым шагом ей все больше казалось, что она входит в тюрьму. Куда бы она ни посмотрела, везде видела выкрашенные в белый цвет железные решетки: на окнах, на дверях, на террасах и балконах. В каждом доме, мимо которого она проходила, ей казалось, что дверь сделана из крашеной, облупившейся стали.
Скрежет и шлепанье ее резиновых шлепанцев вдруг громко зазвучали в ее ушах, как панически бьющееся сердце. Банда мальчишек в шортах остановила свою игру в уличный футбол, чтобы посмотреть, как она проходит мимо. Она отчетливо осознавала, что выделяется на их фоне из-за очень бледной кожи и светлых волос. Она прошла мимо овощного ларька, бакалейной лавки и кофейни, которые занимали угол улицы под огромным грязным зонтиком от кока-колы. Зонт дополнялся грязным тентом из кусков пластика, прикрепленных к импровизированному деревянному каркасу. Под ним, в его тени, женщины, делавшие покупки, приостановились в своем визгливом разговоре, чтобы посмотреть на нее. Мужчина с пивным животом и в футбольной футболке Аргентины высунулся из кафе, держа в руках бутылку пива, чтобы посмотреть, как она вставляет ключ в железную дверь и входит внутрь.
Она взбежала по деревянной лестнице без коврового покрытия, отперла белую дверь в свою квартиру, захлопнула ее за собой и побежала на кухню, где бросила продукты на маленький складной стол из формики, опустилась на стул из формики рядом с ним и разрыдалась. Она не закрыла лицо. Ее руки сжались в маленькие розовые кулачки на коленях, и она уставилась на стопку грязных тарелок в раковине, на мух, которые нагло перебирались на них, на накопившуюся грязь на оконных стеклах, и она стонала и выла так, как не стонала с шести лет. Но теперь не было мамы и папы, которые могли бы обнять ее и сказать, что все будет хорошо. Теперь не было мамы и папы, потому что теперь она не могла сказать им, что случилось. Она не могла сказать им, что случилось, потому что все не будет хорошо.
