— Да перестань, — успокаивали парни, поглаживая ей руки и плечи. — Кто ж тебя такую может ненавидеть?
Раньше я думала, что такие проделки — просто уловка для привлечения внимания, но она так же вела себя и со мной наедине. И тут вдруг на нее находит эдакая уязвимость. Голос начинает дрожать, словно от подкатывающих слез, или же она думает поведать секрет, который раньше тщательно скрывала. Зрелище не из простых.
В этом есть какая-то отрешенная отчаянность, и я даже не знаю, что меня настораживает больше — то, что она достаточно искусна в своих манипуляциях и сейчас может что-нибудь выкинуть, или же все, что она собирается сказать, может оказаться правдой.
Несмотря на буханье музыки внизу и басовые вибрации, бар кажется вымершим, что вообще-то объяснимо: сегодня вечер среды. Двое робких ухажеров пробуют всучить Афине свои телефонные номерки, но она отмахивается. В этом заведении мы единственные женщины. На террасе царит тишина, вызывающая клаустрофобию, и это нервирует, так что мы дружно допиваем свои напитки и уходим. Я с некоторым облегчением думаю, что на этом у нас всё, но тут Афина начинает зазывать меня к себе домой, недалеко от Дюпон-Сёркл, всего несколько минут на такси.
— Ну давай, — наседает она. — У меня дома есть потрясный вискарик, именно для такого случая, и ты должна зайти его попробовать.
Я утомлена и веселье как-то подувяло (ревность усиливается, когда ты пьяна), но на жилье Афины мне взглянуть любопытно, и я соглашаюсь.
Очень, очень недурственно. Я знала, что Афина вполне «упакована» по деньгам (гонорары за бестселлеры — это вам не жук чихнул), но не представляла насколько, пока мы не переступили порог ее квартиры на девятом этаже. Две комнаты, в которых она обитает в приятном одиночестве, — одна для сна, другая для писательства, — обе с высокими потолками, лощеным паркетом, окнами от пола в потолок и уходящим за угол балконом. Дизайн в том вездесущем, распиаренном в каталогах стиле, где сквозь напускной минимализм проблескивает роскошь: изящная дорогущая мебель, экстравагантные книжные полки и безукоризненные однотонные ковры. Растения и те смотрятся дорого, а под калатеями пошипывает увлажнитель воздуха.
— Ну что, виски? Или что-нибудь полегче? — Афина указывает на мини-бар (подумать только, у нее гребаный мини-бар!). — Может, рислинг? Или вот этот чудесный совиньон, если только душа не просит красного…
— Вискарь, — отрезаю я, чувствуя единственный способ пережить остаток этой ночи: напиться как можно крепче.
— Чистый, со льдом, или по старинке?
Я понятия не имею, что это и как.
— М-м-м… Давай как себе.
— Значит, по старинке.
Она уныривает на кухню.
Слышно, как там открываются створки шкафов, позвякивает посуда. Кто бы знал, что старинка оборачивается такими хлопотами?
— У меня здесь прекрасный «Уислпиг» восемнадцатилетней выдержки, — воркует Афина. — Мягонький, шелковистый, будто ириски с черным перцем, ты оценишь.
— Кто б сомневался, — отзываюсь я. — Вкусно уже на звук.
Афина что-то не торопится, а мне не мешало бы в туалет, и я брожу по гостиной в поисках санузла. Интересно, что меня встретит там. Может быть, супер-пупер-ароматизер. Или корзинка с нефритовыми фаллосами.
Дверь в кабинет распахнута. Я знаю, там ее святилище, и не могу удержаться, чтобы туда не заглянуть. Картинку я сразу узнаю по знаменитым постам Афины в Instagram — сама она называет это место своим «храмом творчества». Здесь господствует огромный письменный стол красного дерева на изогнутых ножках, непосредственно перед оконной рамой с викторианскими кружевами, а на столе красуется ее черная пишущая машинка.
Да-да. У Афины в ходу пишущая машинка; не какой-то там «ворд», «гугл-докс» или «скривенер». Свои тексты она набрасывает в линованных блокнотах, пополняя набросками на стикерах, и уже затем настукивает полноценные черновики на своем «ремингтоне». Это заставляет ее тщательней «фокусироваться на уровне предложений» (ее словечки, которые так часто проскальзывают в интервью, что я уже затвердила наизусть). Потом из нее вылетают уже целые абзацы, так что в плане продуктивности то на то и выходит.
Ну правда. По-честному: кто так говорит? И кто так думает?
Эти уродливые в своей вычурности электрические девайсы по немыслимой цене — для авторов, что не могут связно выдать больше абзаца, все равно затем поглядывая в Twitter. Но Афине это, видите ли, не по нраву; она пользуется винтажной пишущей машинкой — трескучим устройством, для которого надо покупать специальные чернильные ленты и толстые, прочные листы.
«На экране я писать просто не могу, — сетовала Афина. — Мне надо видеть текст в печатном виде. В напечатанном слове есть что-то основательное. Возникает ощущение постоянства, осязаемости того, что ты пишешь. Это меня концентрирует, проясняет мысли и придает прозе осязаемости».
Я забредаю вглубь кабинета, в подпитии не соображая, что это неприлично. В каретке еще торчит лист бумаги, на котором всего одно слово: «КОНЕЦ». А рядом с машинкой стопка страниц толщиной в ладонь.
Рядом со мной материализуется Афина, в каждой руке держа по стакану.
— О, это мой проект по Первой мировой. Наконец-то закончила.
Афина славится своей скрытностью насчет проектов, которые еще не завершены. Никаких бета-ридеров [4]. Никаких интервью, выкладывания фрагментов в соцсетях. Даже ее агенты и редакторы не могут видеть хотя бы набросков, пока вещь не написана целиком. «Это должно вызревать, вынашиваться внутри меня, пока не станет жизнеспособным, — сказала она мне однажды. — Если я явлю миру вещь прежде, чем она полностью сформируется, — это гибельно». (Странно, что никто не критиковал ее за эту гротескную метафору, но, думаю, все в порядке, если это исходит из уст Афины.) Единственное, что у нее проскальзывало в последние два года, — это что она готовит роман, имеющий отношение к военной истории двадцатого века и что для нее это «большой художественный вызов».
— Блин, — буркаю я. — Поздравляю.
— Как раз сегодня утром напечатала последнюю страницу, — щебечет Афина. — Никто еще ничего не видел.
— Даже твой агент?
— Джаред? — Афина смешливо фыркает. — Его дело только меня пропихивать и подписывать чеки.
— Ого, толстенная какая.
Я подхожу ближе к столу, тянусь к стопке, но отдергиваю руку. Пьяная дурища — да как я вообще смею здесь шариться и что-то лапать!
Однако Афина вместо того, чтобы шлепнуть меня по ладони, одобрительно кивает:
— Ну так что?
— Ты хочешь, чтобы я это прочитала?
— Ну, не сказать, чтобы прямо сейчас. — Она смеется. — Это и за ночь не осилить. Просто… просто я так рада, что все это теперь позади. Глянь, какая стопка — красиво, правда? Увесистая. Прямо-таки… что-то в этом есть. Объем, весомость.
Звучит нетвердо; она пьяна так же, как и я, только мне досконально понятно, что она имеет в виду. Эта книга огромна во многих смыслах. Прежде всего это творение, которое оставляет след.
— А можно… — Мои пальцы зависают над стопкой.
— Да бери, пожалуйста. — Афина размашисто кивает. — Мне надо еще привыкнуть к тому, что она здесь, снаружи. Что я наконец разродилась.
Как объемно, стоически сказано. Я осознаю, что чтение этих страниц лишь распалит во мне зависть, но ничего не могу с собой поделать. Снимаю с самого верха десятка полтора страниц и бегло их просматриваю.
Боже правый, хорошо-то как.
Читать подшофе не мой конек — глаза будто соскальзывают с оконцовки каждого абзаца, — но даже этот небрежный, беглый просмотр дает понять, что книга будет потрясающей. Почерк плотный, уверенный. Нет мелких огрехов, как в ее дебютной работе. Голос повзрослел, обрел чеканность. Каждое описание, каждый стилистический оборот — слово к слову, цельно.
Мне бы так. Но мне так, наверное, и в жизни не написать.
— Тебе… нравится? — выдыхает Афина.
Она нервничает. Глаза распахнуты, почти испуганны; наблюдая за мной, она растерянно теребит свое ожерелье. Как часто она разыгрывает это представление? И с какой силой ее осыпают похвалами, когда она это делает?
