— У неотразимого Джонни Фонтейна — и вдруг пустой вечер.
— У неотразимого Джонни Фонтейна теперь и стоит-то разве что по большим праздникам.
Обычно подобная откровенность была ему несвойственна. Джинни встревожилась:
— Что, правда стряслось что-нибудь?
Джонни криво усмехнулся:
— Ко мне сегодня явились на свиданье и преспокойно оставили с носом. И вообрази, у меня словно гора с плеч свалилась.
Он с изумлением заметил, что поилицу Джинни прошла гневная тень.
— Не расстраивайся из-за каждой потаскушки, — сказала она. — Наверняка набивает себе цену таким способом.
Смешно — кажется, она искренне возмутилась, что им посмели пренебречь.
— А, да чего там, — сказал он. — Приелось, ты знаешь. Пора когда-то стать взрослым. Тем более — я теперь не пою, так что с поклонницами, надо полагать, станет туговато. На внешность, сама понимаешь, мне рассчитывать не приходится.
Она лояльно возразила:
— Ты в жизни всегда был лучше, чем на снимках и на экране.
Джонни покачал головой:
— И толстею, и лысею… В общем, если меня не вывезет эта картина, остается одно — идти печь пиццы. Или давай тебя пристроим сниматься в кино, ты роскошно выглядишь.
Для тридцати пяти лет — роскошно. Но все-таки — на тридцать пять. А здесь, в Голливуде, это все равно что выглядеть столетней старухой. Девушки, хорошенькие, юные, стекались в город полчищами, подобно стаям леммингов, держались год, редко — два. Иные — такой ослепительной красоты, что от одного взгляда на них замирало мужское сердце, пока они не открывали рот, покуда их сияющих глаз не заволакивала ненасытная жажда успеха. Обыкновенным женщинам и помышлять было нечего тягаться с ними в физической привлекательности. Сколько ни толкуй про ум и обаяние, про лоск, про изысканность — ничто не шло в сравнение с победительной молодой красотой. Наверное, обыкновенная миловидная женщина еще могла бы на что-то рассчитывать, не будь их так много. И поскольку едва ли не каждая из них прибежала бы к Джонни Фонтейну по первому зову, Джинни знала, что это сказано лишь из желания ей польстить. Его вообще отличала эта подкупающая особенность. Он, даже на вершине славы, всегда держался галантно с женщинами, делал им комплименты, подносил к их сигарете зажигалку, открывал перед ними дверь. И так как обыкновенно все перечисленное делалось для него, производил этим особенно сильное впечатление на женщин, с которыми встречался. А обходился он так со всякой без исключения, пусть даже судьба свела их на час, и для него она никто, ничто, и звать никак. Она улыбнулась ему дружески.
— Ты ведь меня уже раз уговорил, Джонни, — не помнишь? На целых двенадцать лет. Можешь не расточать мне любезности.
Он вздохнул и вытянулся на диване.
— Нет, кроме шуток, Джинни, — очень здорово выглядишь. Мне бы так.
Она не отозвалась. Он был чем-то угнетен, это сразу бросалось в глаза.
— А картина — то, что надо? Надеешься, тебе от нее будет прок?
Джонни кивнул:
— Картина что надо. Не исключено, что вновь разом вознесет меня на самый верх. Получить бы премию Академии да с умом себя повести, так и без пения можно развернуться. Тогда, пожалуй, и тебе с детьми перепадало бы побольше.
— Куда нам больше, — сказала Джинни. — И так уж…
— И потом, я бы хотел чаще видеться с девочками, — сказал Джонни. — Хотел бы остепениться немного. Что, если я буду по пятницам приходить к вам обедать? Ни одного раза не пропущу, клянусь тебе, — как бы я далеко ни находился, как бы ни был занят. Ну, и по мере возможности постараюсь проводить с ними субботу и воскресенье или, там, брать их к себе на каникулы…
Джинни примостила ему на грудь пепельницу.
— Что ж, я не против, — сказала она. — Я для того и замуж снова не пошла, чтобы ты оставался им отцом. — Голос ее звучал бесстрастно, но Джонни, глядя на потолок, отметил, что это сказано во искупление других, жестоких слов, которые она ему наговорила однажды, когда их брак распался и сам он покатился с вершины вниз. — Кстати, ну угадай, кто мне звонил.
Джонни не подхватил эту игру — он не находил в ней ничего забавного.
— Кто? — спросил он.
— Хоть бы разок для приличия попробовал угадать, — сказала Джинни. Он молчал. — Твой крестный.
Джонни искренне поразился:
— Вот те на! Он же никогда ни с кем не говорит по телефону… И что сказал?
— Просил, чтобы я тебя поддержала. Он сказал, что тебе по силам подняться выше прежнего, что ты уже пошел в гору, только нужно, чтобы кто-то рядом верил в тебя. Я говорю — а с какой стати? А он мне — с такой, что он отец твоих детей. До того славный дядечка — и чего о нем плетут всякие ужасы…
Вирджиния питала вражду к телефонам и истребила за это время все аппараты в доме, оставив лишь один у себя в спальне и один на кухне. Сейчас тот, что был на кухне, зазвонил. Она вышла. Когда вернулась в гостиную, на лице ее было написано удивление.
— Тебя. Джонни, — сказала она. — Том Хейген. Говорит, что-то важное.
Джонни пошел на кухню и взял трубку.
— Да, Том, слушаю.
Том Хейген заговорил ровным голосом:
— Джонни, Крестный отец велит мне повидаться с тобой — фильм закончен, теперь не мешает подумать о будущем. Он хочет, чтобы я летел ранним рейсом. Можешь ты меня встретить в Лос-Анджелесе? Мне нужно завтра же назад в Нью-Йорк, так что, если у тебя что-то назначено на вечер, не беспокойся, вечер твой.
— Все ясно, Том. И насчет вечера тоже нет проблем. Переночуешь, развеешься немного. Я позову гостей, познакомишься кое с кем из кинематографистов. — Джонни не забывал предложить это всякому, с кем рос на одной улице, чтобы не думали, что он зазнался.
— Спасибо, — сказал Хейген, — но мне правда необходимо будет поспеть на ночной самолет. Так ты меня встретишь? Я вылетаю из Нью-Йорка в одиннадцать тридцать.
— Встречу, конечно, — сказал Джонни.
— Сам из машины не выходи. Пошли кого-нибудь за мной, пусть встретят и приведут к тебе.
— Как скажешь.
Джонни возвратился в гостиную, и Джинни взглянула на него с немым вопросом.
— Мой крестный строит какие-то планы относительно меня, хочет помочь. Это ведь он неким чудом выбил для меня роль в картине. Только лучше бы этим и ограничился…
Он снова растянулся на диване. Его одолевала усталость. Джинни сказала:
— Может, тебе не ездить сегодня домой, ляжешь в комнате для гостей? Утром позавтракаешь с девочками — куда катить в такую поздноту. И вообще, не представляю себе, как ты там существуешь, один-одинешенек во всем доме. Неужели тоска не берет?
— Да я дома-то почти не бываю, — сказал Джонни.
Она рассмеялась.
— Ну, значит, не переменился. — Она задумалась на мгновенье. — Так постелить тебе в свободной спальне?
Джонни сказал:
— А в твоей нельзя?
Она вспыхнула:
— Нет. — Но все-таки улыбнулась ему, и он ответил ей улыбкой. Ну, хоть друзья, и на том спасибо…
Наутро Джонни проснулся поздно: прямо в задернутые шторы било солнце. Раньше двенадцати оно сюда не заглядывало. Он крикнул:
— Эй, Джинни, завтрак мне еще причитается?
Издалека ее голос отозвался:
— Сейчас, одну минуту!
Ей и вправду хватило одной минуты. Вероятно, держала все наготове, еду — в горячей духовке, поднос — под рукой, потому что Джонни не успел еще закурить натощак первую сигарету, как дверь отворилась, и его дочери вкатили в комнату столик на колесах.
Они были такие прелестные, что у него защемило сердце. Их умытые мордашки сияли свежестью, живые глаза сверкали любопытством и нетерпением, — видно, их так и подмывало кинуться к отцу. Длинные волосы были чинно заплетены в косички, пышные платьица чинно застегнуты, ноги обуты в белые лаковые туфельки. Они замерли у столика с завтраком, глядя, как он гасит окурок, дожидаясь, когда он раскинет руки в стороны, призывая их к себе. Они налетели на него одновременно. Душистые, нежные щечки прижались к его лицу, он потер их небритым подбородком, поднялся визг. В дверях показалась Вирджиния и подкатила столик ближе, чтобы Джонни мог завтракать не вставая. Она присела на край кровати, подливала ему кофе, намазывала маслом гренки. Девочки уселись на кушетку напротив, охорашиваясь, приглаживая растрепанные волосы. Как они выросли — с такими уж не затеешь сражение подушками или возню на ковре. Ах, черт, думал он, скоро станут совсем большие — скоро за ними уже начнет ухлестывать голливудская шпана…
Он ел, отламывая для них от своих гренков, делясь кусочками бекона, давая отхлебывать кофе из своей чашки. Этот обычай сохранился с тех дней, когда он пел в джазе и редко садился за стол в одно с ними время, так что они пристрастились делить с ним трапезу в неположенные часы, когда он завтракал пополудни, ужинал поутру. Еда шиворот-навыворот приводила их в восхищение — бифштекс с жареной картошкой в семь утра, яичница с ветчиной — в середине дня.
