Она продолжала по инерции упражнения, двигая ногами и руками – вверх-вниз, – насколько позволяли ее убывающие силы. Джесси делала это не для того, чтобы тело было готово к освобождению, когда ей наконец придет в голову правильное решение: она поняла и сердцем, и головой, что правильного решения тут уже нет. Баночка с кремом для лица была последним шансом. Джесси двигалась теперь только потому, что движение немного облегчало судороги.
Несмотря на эти движения, она чувствовала, как немеют ее конечности, как холод, умертвив кожу, проникает все глубже и глубже. Это не было похоже на забытье, в котором она пребывала утром; это было, скорее, похоже на обморожение, которое случилось с ней в детстве во время долгого катания на коньках: зловещие мертвенно белые пятна появились на кончиках пальцев, на носу и ушах, и казалось, с ними ничего не сделает даже огонь. Джесси надеялась, что это онемение наконец покончит с судорогами и в конце концов ее смерть придет тихо и мирно – как заснуть в сугробе. – только она приближается ужасно медленно…
Время шло, но это не было, собственно, время; это было просто перемалывание одних и тех же ощущений и картин окружающей обстановки в ступе бодрствующего рассудка. Ее ощущения воспринимали спальню, панораму за окном, жужжание мух, превращавших тело Джералда в свой осенний инкубатор, медленное перемещение теней по полу комнаты, по мере того как солнце продвигалось по тусклому осеннему небу. Монотонность ощущений прерывала судорога, которая вдруг вступала в плечо или руку или вонзала острие в бок. Около полудня первые судороги начались в области брюшного пресса, тогда как спазмы голода прекратились. Эти последние судороги были мучительнее всего, потому что сжимали грудь и перехватывали дыхание. Она видела солнечного зайчика на потолке, но в глазах ее отражалась агония, когда она напрягала руки, плечи и ноги, пытаясь дышать, в то время как судорога сводила тело. Наверное, лежать по горло в жидком, холодном бетонном растворе было бы легче.
Голод прошел, но не жажда, и по мере того, как этот нескончаемый день переходил в вечер, она поняла, что простая жажда (только одна она и ничего больше) могла совершить то, чего не смогли ни усиливающиеся боли, ни сама грядущая смерть: свести ее с ума. Теперь не только рот и гортань пылали от жажды – все ее тело изнемогало без воды. Даже веки горели от жажды; закрывая глаза, она видела все тот же запотевший бокал холодной воды, ее мучения становились невыносимыми, и она вновь начинала стонать.
Все эти беды должны были бы вытеснить из ее сознания страх перед ночным гостем, но время шло, а белолицый незнакомец все глубже проникал в ее мозг. Она все время видела его фигуру в кружке света, который еще остался в ее угасающем сознании, и, хотя деталей его одежды Джесси не могла разобрать, она ясно различала злобную усмешку провалившихся губ, которая все сильнее изгибала его рот по мере того, как солнце двигалось к западу. Он держал свою коробку открытой, а в ее ушах звучал стук костей и драгоценных камней, которые он время от времени перемешивал правой рукой.
Он придет и заберет ее. Он придет, когда стемнеет. Молчаливый зловещий незнакомец, белолицый призрак…
«Для тебя уже нет тайн, Джесси. Это была Смерть, и ты ее видела, как это бывает с людьми, умирающими в одиночестве. Да, они ее видели – это отпечатывается на их замерших лицах, ты можешь прочесть это в их полных ужаса глазах. Это старуха Смерть, и, когда солнце сегодня зайдет, она снова придет за тобой».
После трех часов ветер снова поднялся. Задняя дверь опять стала скрипеть и стучать. Вскоре замолчала пила, и теперь было слышно, как волны бьются о скалы. Гагара замолкла; возможно, она улетела на юг, а может, выбрала другую часть озера, куда не доносятся странные крики из летнего коттеджа.
«Я теперь тут одна. – подумала Джесси. – Пока не придет ночной гость».
Она уже не пыталась представить его простой игрой воображения: слишком хорошо она его видела и слышала.
Новая судорога впилась в левую руку, и ее лицо исказилось гримасой боли. Казалось, в ее сердце одну за другой вонзали иглы. Нервный узел в солнечном сплетении вспыхнул, как сухая солома. Эта боль была новой и очень острой – такой боли она еще не испытывала. Боль эхом отразилась в ее голове. Она пыталась кричать, но голоса не было. Свет померк в глазах. В какой-то миг она почувствовала, что это конец: но приступ прошел.
Она медленно приходила в себя; пот струился по телу; голова бессильно откинулась назад, спутанные волосы застилали глаза. На некоторое время она забыла о жажде – все ее внимание сейчас было сконцентрировано на этом пучке нервов под грудью: действительно ли боль ушла или она сейчас вспыхнет снова? Она ушла.., но ненадолго, с обещанием снова вернуться. Джесси закрыла глаза, молясь ниспослать ей сон. Даже короткое забвение среди этой долгой и мучительной агонии было бы прекрасно.
Но сон не приходил, а пришла Чудо-Юдо, девочка-подросток, и без колодок. Теперь она была свободна, как птица: соблазнительница или соблазненная, Бог его знает, и пришла ли она из обычного пуританского городка Новой Англии или еще откуда, но она была торжествующе свободна и одна, и она не пыталась прятать глаза, чтобы проходящий парень не подмигнул ей. Трава была темно-зеленого цвета: далеко, на склоне холма, паслись овцы. Колокол, который Джесси слышала раньше, так же посылал в темнеющее небо свои монотонные звоны.
На ней была голубая фланелевая ночная рубашка с большим желтым кружевом в центре – не слишком пуританское одеяние, но зато достаточно удобное, ибо оно укрывало ее с ног до шеи. Джесси любила эту рубашку и была рада снова ее увидеть.
Она носила ее между пятнадцатью и двадцатью годами, пока наконец Рут не убедила ее выбросить эту штуку в мусорную корзину.
Волосы девочки, которые совершенно закрывали лицо, когда она нагибалась, теперь были завязаны сзади темно-синей лентой. Она выглядела взволнованной и счастливой, что совершенно не удивило Джесси. Ведь она все же вырвалась из пут, и Джесси была рада за нее, но хотелось сказать этой девочке, чтобы она не просто безумно пользовалась своей свободой, но ценила и берегла ее, как самую большую драгоценность.
«Я все-таки, видимо, уснула, – смутно подумала Джесси, – потому что все это, конечно, сон…» Еще одна судорога, не такая сильная, как та, что свела солнечное сплетение и охватила правое бедро. Она открыла глаза и увидела все ту же спальню, на стенах которой уже лежали длинные косые тени. Сумерки быстро приближались. Джесси услышала скрип и стук задней двери, почувствовала запах пота и мочи, тяжелое, хриплое дыхание. Это она. Ничего не изменилось. Ее руки озябли – значит, они еще живы. Трудно понять, спала она или нет. Вспоминала все это или видела сон?
«Я могу это повторить», – подумала Джесси и закрыла глаза. И снова она была на лугу у городка, и девочка с ярким желтым кружевом смотрела на нее приветливо и ободряюще.
«Есть одна вещь, которую ты не попробовала, Джесси…» «Нет, – сказала она Чуду-Юду, – я все пробовала, поверь мне. И знаешь, если бы я не выронила этот чертов крем, когда пес внезапно появился и напугал меня, я смогла бы вырваться из левого наручника. Это был несчастный случай, что пес явился в тот момент, вот и все. Не судьба, карма. Или что-то еще».
Девочка подходила ближе, и трава шелестела вокруг ее голых ног.
«Не левый, Джесси, ты можешь вырваться из правого. Это опасно, но я уверяю тебя, – это возможно. Главный вопрос в том, действительно ли ты хочешь жить?» «Естественно, я хочу жить!» Она подошла еще ближе. Эти глаза – цвета дыма, который вот-вот станет голубым, – теперь, казалось, проникали сквозь ее тело прямо в сердце.
«Хочешь? Я сомневаюсь».
«Ты что, сошла с ума? Неужели ты думаешь, что я хочу лежать тут, прикованная к этой кровати, когда…» Глаза Джесси – после всех прожитых лет они так и не смогли стать совсем голубыми – медленно открылись. Она обвела комнату взглядом, полным решимости. Увидела останки мужа, который лежал теперь в странной позе, уставясь взглядом в потолок и вытянув руку с указательным пальцем в сторону двери.
– Я не хочу быть прикованной к этой кровати в темноте, когда он явится снова, – произнесла она, обращаясь к пустой комнате.
«Закрой глаза, Джесси».
Она закрыла их. Чудо-Юдо стояла в своей старой фланелевой рубашке спокойно и смотрела на нее, Джесси теперь увидела и другую девушку – толстушку с прыщами, которая не была столь удачлива, как Чудо-Юдо; для нее не было избавления, если только не считать избавлением смерть, – эту гипотезу Джесси склонна была признать. Толстушка умерла от инсульта или от сердечного приступа; ее лицо имело фиолетовый цвет грозовых туч, один глаз вылез из орбиты, а другой был раздавлен, как спелая виноградина. Изо рта вывалился искусанный в муках красный, кровавый язык.
Джесси обернулась к Чуду-Юду в ужасе.
