Итак, день убийства. Почему все-таки, Анюта, вы приехали к Дмитрию Алексеевичу днем, а не вечером?
— Вы уже изобразили, Иван Арсеньевич, страдания дамы, мятущейся между мужем и любовником. Это не для меня, я не могла больше… вы мне верите? Одним словом, я решила покончить и с тем и с другим в тот день, но мне ничего не удалось. Мужа не было на работе, у Дмитрия Алексеевича сидел посторонний.
— И вы сбежали?
— Да, струсила, ненавижу сцены. Сказала, что заеду вечером. Он не стал меня удерживать и ответил, что будет ждать.
— Конечно, не стал. Маруся одна в Отраде — уникальная возможность! После вашего ухода он намекает Гоги (вы беседовали в дверях, тот ничего не слышал), что внизу, в спальне, его ждет эта дама, замужняя, ужасно боящаяся скандала, и что он надеется на скромность друга. Его надежды оправдались полностью: Гоги до сих пор нем как могила. Нет, он не покрывал убийцу, он был уверен, как и все, что Маруся исчезла ночью, когда приятели развлекались у общих знакомых. Вот почему и впоследствии он не выдал тайны друга и замужней женщины.
Дмитрий Алексеевич рассказывал мне, что он жил как одержимый — одним желанием: увидеть свою девочку, услышать, что она его любит, он бешено ревновал ее. Но ему не было известно, что именно в тот день к Марусе должен приехать Петя за экзаменационными билетами.
Вот что произошло. Дмитрий Алексеевич оставил машину на опушке рощи в кустах, в пяти минутах ходьбы от дачи. Он предполагал, что Маруся на Свирке, но по дороге решил заглянуть в дом — на всякий случай. Раздвинул доски в заборе, прошел по саду и постучал в дверь. Его никто не видел. Внезапно дверь отворилась. Маруся! Просияв от радостной неожиданности, она пустила его в темную прихожую. Они еще не успели сказать друг другу ни слова — вновь стук. Дмитрий Алексеевич сделал движение к двери: прятаться опасно, у Анюты ключ. Но Маруся обняла его и шепнула на ухо: «Тихо. Нас нет». Но он уже и сам понял, что на ступеньках топчется какой-то мужчина, приговаривая вполголоса: «Странно… условились…» Мужчина протопал вниз, томительная пауза. И вдруг — стук в окно светелки. Дмитрий Алексеевич резко освободился от ее рук и прошел на кухню. Дверь в светелку была открыта, а за окном стоял все тот же Вертер. Маруся подошла и встала рядом. «Ты ждала его?» — наверное, в его голосе ей послышалось что-то страшное, потому что она соврала — это было глупо! — «Нет, не ждала». — «Тогда почему ты здесь, а не на речке… и что значит «условились»? Вы условились?» Испуг ее, видимо, уже прошел, и она отозвалась беспечно: «Условились, не условились — какое это теперь имеет значение! Главное, ты приехал!» — «Так да или нет?» — «Условились позаниматься». Вертер исчез. Они быстро прошли через кухню, и Маруся раскрыла дверь в комнату Анюты, из окна которой видна калитка. Вертер в нерешительности подходил к ней, вдруг повернул голову и что-то кому-то сказал. «С Ниной Аркадьевной разговаривает, — объяснила Маруся. — Вот, поговорил и пошел. Куда? На станцию. Умница!» Петя, ты ведь действительно сначала на станцию пошел?
— Да. Потом развернулся.
— К сожалению, они этого уже не видели. Если б он знал, что ты тут бродишь в окрестностях, может быть… а, чего гадать! Почему она не сказала о билетах? Думаю, она продолжала игру. Он запретил ей сцену — тем с большим жаром она играла в жизни. наслаждаясь драматизмом ситуации. Ей нравилось ходить по краю, да, Анюта?
— Пожалуй. Она с детства любила тайны, игры — в этом была ее прелесть. Но никогда не врала: разыграет сценку — и тут же признается со смехом. Он научил ее врать.
— Да. Но она любила его. Ей удалось внушить ему, что она счастлива, и все прекрасно. На ней был пунцовый сарафан, она набросила свою любимую шаль и надела его подарок — браслет. Как я уже говорил, Дмитрию Алексеевичу и в голову не приходило отнестись к ней, как к женщине, «легко и радостно». Он ее еще ни разу не поцеловал. Но это последнее свидание было, как он выразился, жгучим и страшным. Маруся пошла на кухню попить воды и зажгла там свет. Помнишь этот свет, Петя? Сбросила шаль на спинку стула и открыла окно, было душно. Она лежала на диване и болтала о разных пустяках, а он ходил по комнате, смотрел на нее и слушал. Потом он помнит, как лег рядом, обнял ее и тут с ним случилось что-то странное. Он говорил мне, что годы бесконечно прокручивал эти мгновенья в душе, но так и не смог объяснить свой непостижимый, невероятный промах: сам себе отомстил — и если б одному себе! Он думал только о ней, смотрел на нее, слушал ее, потом обнял и сказал с последней нежностью: «Любимая моя, Люлю…»
— Господи! — перебила Анюта. — Какая нелепость! Он ошибся… случайный, ненужный эпизод!
— Четверо погибших за случайный эпизод!
— Четверо погибших за случайный эпизод. Не слишком ли дорого?
— Иван Арсеньевич! — возмутился Ника. — Вы идеалист и средневековый аскет. А между тем нет ничего прекраснее свободы и прежде всего — свободы чувств.
— Согласен. Но — обоюдной. Дорожишь своей свободой не души ее в других.
— Я тебя слушаю, Ваня, — заговорил Василий Васильевич дрожащим голосом, — и никак не могу понять, как у него рука поднялась, а?
— Состояние аффекта, как правило, возникает в ответ на сильный раздражитель, то есть потерпевший как бы провоцирует безумную вспышку ненависти. Любовь стала ненавистью. Нет, он не случайно обмолвился «Люлю», мне кажется, подсознательно он чувствовал всю запретность, невозможность своей любви в этой семье. Вдруг всплыли мелкие грешки и превратились в смертный грех… впрочем, судите сами. Вот его рассказ перед смертью… перед своей смертью. Как будто со стороны он услышал это страшное слово — детское прозвище… И долго ничего не мог выговорить. Маруся все поняла мгновенно: наверное, вспомнила прошлое лето, отлучки сестры, всякие мелочи… Если б она была взрослой, уже поднаторевшей в житейской сутолоке, она, может быть, отнеслась к происшедшему снисходительней, хотя кто знает… Но юность и предательство — две вещи несовместные. И она сыграла свою последнюю роль. Дмитрий Алексеевич ей поверил, но вчера согласился с моими доводами: роль. После паузы она сказала лукаво: «Ну что ты замолчал? Как будто я не знаю, что Люлю — твоя любовница. С прошлого лета знаю». — «Откуда? — смог он наконец выговорить. «От нее. Сама призналась, ведь ей приходилось от Бори все скрывать».
— Я ей ни в чем не признавалась, — прошептала Анюта; на нее тяжело было смотреть.
— Разумеется. Она актриса — и осталась верна себе. «И… как ты к этому относишься?» — осторожно спросил Дмитрий Алексеевич. «Нормально. А что тут такого? И сегодня она к тебе поехала на ночь, я знаю». — «Маруся, ты ошибаешься. Это было давно и случайно. Мне, кроме тебя, никто не нужен. Ты должна поверить». — «И чего ты вскинулся из-за такой ерунды? Наоборот, я рада, что не нужно больше притворяться». — «Так ты по-прежнему согласна выйти за меня замуж?» — «Конечно. А что изменилось? Я ведь и раньше знала». Тут его как будто что-то кольнуло в сердце: все-таки слова ее были странны для чистого ребенка, каким он считал ее. Он приподнялся на локте и поглядел ей прямо в лицо: безмятежное, лишь легкая дразнящая улыбка блуждала в черных глазах и на губах. «Я увидел совершенно незнакомое лицо, — сказал он мне вчера, — развратное и хитрое». Хитрость поразила его даже больше. «Маруся, что с тобой? — она слегка отвернулась, словно он застал ее врасплох. — Девочка моя!» — «Мне это надоело, — ответила она капризно (и вновь на него глянуло незнакомое лицо с нагловатой улыбочкой — вот оно, лицедейство!). — Говорю же, я рада, что мы наконец откровенны. И готова выйти за тебя замуж, — она повертела левой рукой перед глазами, любуясь жгучим золотом с багрянцем, старинным блеском. — Но давно боюсь, что не потяну: от Наташи Ростовой меня уже тошнит, понял?» — «Не понял!» — «Не ври, ты умный. Ты понял, кто сегодня нам помешал. Неужели не понял? — она захохотала с каким-то злорадством. — Видел бы ты сейчас свою физиономию!» («Я видел перед собой маленькую дрянь, — говорил Дмитрий Алексеевич, — и чувствовал, как бешенство накатывает на меня и освобождает от всего… еще слово!..» — «Маруся, замолчи!» — «Нет уж, я долго молчала. Я люблю Петю и хочу быть с ним… пока. Дальше не знаю. Но ты должен терпеть все — вот мое условие. Все, понимаешь?» — «Это почему?» — «Это потому… — она улыбнулась детской жестокой улыбкой, — это потому, что ты старик!» Он помнил только, что положил ей руки на горло и сжал… Больше ничего. Провал в памяти. Он увидел себя уже в машине и даже не сразу сообразил, где он и что с ним. Вдруг душная светелка и Маруся на диване — живая, мертвую он не видел — предстали перед ним с такой мучительной силой, что он застонал, повалившись головой на руль, — омерзительный рев автомобильного гудка врезался в мозг и привел в чувство. Все было кончено, жить не имело смысла, и он пошел к ней. Ни про браслет, ни про отпечатки он не думал.
