– Может, отгул возьмешь?! – в конце концов не выдержал я.
– Все ништяк, Угорь! – веселился бродяга. – Не дрейфь! Пару километров осталось!
Долго ли, коротко ли, но все же одолели мы эту финишную прямую.
Ресторан «Последний рубеж» – высокий терем под старину, выполненный из теса и потемневших за годы его стояния бревен – уютно светился в наступающих сумерках всеми своими окнами, заправленными в резные наличники.
Шумное трио каких-то пижонов, обутых в лаковые туфли, обогнав нас, вознеслось по крыльцу и забарабанило в дверь. На двери открылось слуховое окошко. Что им было сказано, я не расслышал, однако самый напористый из молодчиков посулил сказавшему «обломать рога». И тогда в образовавшуюся щель высунулась могучая лапа с пылающей головней. Оскорбитель в подожженной дубленке падал с крыльца, как подбитый «мессершмит» – исторгая рев и языки пламени. Его компаньоны, скатившись по лестнице, забросали погорельца комьями грязного снега, и вся троица с бранью и обещаниями еще разобраться удалилась несолоно хлебавши.
– Ох, ни фига себе поужинали ребята! – изумился Гудвин за нас обоих. – Ты видел, а?!
Я видел. Судя по этому яркому эпизоду, миссия мне предстояла не из легких. «Последний рубеж» оборонялся неизвестными ополченцами в лучших традициях наших отцов. Только бутылок с зажигательной смесью не хватало.
В процессе оперативного совещания мы с Гудвином разработали план взятия «бастиона». Основным разработчиком выступил мой более тертый школьный товарищ. Со времен его кавалерийского набега на «стекляшку» немало воды утекло, зато ума прибавилось. План его был простой и надежный.
– Ты давай по-быстрому внутрь, – сказал Гудвин, присаживаясь на ступеньки, – а я на стреме останусь.
Других идей на этот раз у меня не родилось, и я поплелся в харчевню. На мой робкий стук отзыв последовал незамедлительно.
– Ну, хана тебе, падла! – распахнув настежь дверь, прорычал звероподобный громила. – Сам напросился!
Он сгреб меня в охапку и забросил внутрь помещения. Словно жаба, я шлепнулся на покрытые лаком доски пола, и на спину мне опустилось чье-то тяжелое колено.
– Я насчет Стрижа хотел узнать! – прохрипел я, придавленный весом в центнер.
И сразу почувствовал большое облегчение. Громила слез со спины, давая мне возможность самостоятельно подняться на ноги.
– Стрижа тебе надо? – Он скользнул взглядом по моему обмотанному бинтами лицу. – Боцман! Тут какая-то мумия Стрижом интересуется!
– Тащи ее сюда, – распорядился бородатый мужичок вполне миролюбивой крестьянской наружности, гревший, сидя на табуретке, руки у почтенных размеров жарко натопленного камина.
Как оказалось, это и был названный Боцман.
Громила подтолкнул меня так, что я долетел до него будто перышко, подхваченное порывом ветра.
– Садись, добрый человек. – Боцман щелкнул пальцами, и громила швырнул меня на свободный стул. – Рассказывай, зачем тебе Стрижа.
Окинув беглым взглядом просторный зал, я понял, что посетителей в ресторане давненько не принимали.
– Что ж ты замолчал? – Боцман подбросил в камин пару поленьев. – Ты не молчи. У нас балагуров любят. Верно, Мишаня? Молчунов у нас бьют по почкам.
Громила заржал. Шутка пришлась ему по душе. Я уже собрался отлить Боцману порядочную пулю вроде того, что Стриж приходится мне седьмой водой на киселе и все такое прочее, как дверь вздрогнула от удара.
– Что-то к нам зачастили сегодня, – молвил Боцман. – Мишаня, поди-ка прими там, кого Бог послал.
Если б кого Бог и послал, так это Боцмана. За его смиренной внешностью и простецким говорком угадывался настоящий душегуб. Я б его сам послал, будь на то моя воля.
Мишаня, переваливаясь с ноги на ногу, словно его лесной тезка, затопал на выход.
– Отскочи, параша! Штифты закрою! – услышал я сзади голос Гудвина.
Похоже, ему надоело мерзнуть на улице.
– Кто это у нас там по фене ботает? – удивился Боцман.
– Ты кто?! – спросил Мишаня ушлого бродягу.
– Адмирал! – рявкнул Гудвин.
– Какой адмирал?! – продолжал допытываться любознательный Мишаня.
Я обернулся. Мне тоже стало интересно, какой Гудвин адмирал.
– Нахимов! – Гудвин боднул громилу макушкой.
– Ой! – сказал Мишаня, хватаясь за живот и отступая в сторону.
Скорее мой спутник был похож на флотоводца Нельсона, если уж между адмиралами выбирать. Уронив на пол футляр с протезом при виде сидящего у камина мужичка, он распахнул свои объятия:
– Боцман! Боцман, черт старый!
– Невезуха! – Мужичок вскочил, опрокинув табуретку.
И два уркагана бросились хлопать друг дружку по плечам.
По лагерной кличке Гудвина я догадался, что и там он успел себя зарекомендовать как полный неудачник.
– Ты как здесь?! – Боцман потащил бродягу к столу, украшенному разнокалиберными бутылками. – Давай за встречу по маленькой! Глаз-то куда делся?!
– Голубь клюнул, – ответствовал Гудвин. – Давай уж по большой!
– Почему-то я не удивляюсь, – наполняя стопки, заметил Боцман.
Мы с Мишаней на этом празднике остались наблюдателями.
– А это кто? – Боцман проткнул пальцем воздух в моем направлении, когда они отметили нечаянную встречу.
– Да хрен его знает. – Гудвин потащил к себе тарелки с разносолами и маринованными грибками.
Лицо у меня вытянулось, но под бинтами этого никто не заметил.
– Шучу, – сказал Гудвин, закусывая с чавканьем и сопением. – Кореш мой. От ментов бегает.
– А чего морда замотана? – поинтересовался старый бандит.
– Морда-то?! – Гудвин задумчиво посмотрел на меня и высморкался под ноги. – Я ж говорю: от ментов бегает! Пятерых замочил! Вот и пришлось ему пластическую операцию сделать!
– Вон как! – закряхтел Боцман. – А мой-то Мишаня чуть ему шею не свернул! Ну иди, человек хороший! Отведай, что Бог послал, да расскажи о наболевшем!
Наболело у меня за последние месяцы много, но всего я Боцману рассказывать не стал. Рассказал только, что за Стрижом должок имеется и пришел я его сполна получить, потому как операция моя пластическая в немалые деньги стала.
– Должок?! – Боцман с Мишаней переглянулись. – Должок! Ты понял, да?! Он со Стрижа должок пришел получить!
Смеялись они долго и заразительно.
– Ой, не могу! – вытирая слезы, хрюкнул Боцман. – Должок!
И вдруг сделался серьезным.
– На небе получишь. – Он подцепил вилкой груздь и отправил в рот. – Я сам бы получил, да не спешу туда. Стрижа твоего неделю назад какой-то маньяк ножичком почикал. Мишаня, принеси-ка еще дровишек.
Громила, не переча, отправился за топливом.
– Я над ним крышей был, – поведал нам Боцман. – Мы – народ сельский: ведем себя тихо, беспредела не чиним. Или столичным твой Стриж поганку завернул, или, как с тобой, за долги его пописали. Мы с покойничком в доле состоим, так что я вот теперь хозяйство принимаю. На днях покупателей жду.
В общем-то это все, что я хотел выяснить. Стрижа, как и Варданяна, зарезали. Значит, размен фигур состоялся. Офицер Стриж из последней шеренги, «мастер кинжальных проходов», как отметил Митька Вайс, и, как его именовали в средневековой прозе, «лучник», пал на шахматном поле боя. Последние сомнения насчет существа игры, в которой я и сам принимал посильное участие, у меня угасли. Угасли, как уголек на кончике сигареты, раздавленной в пепельнице, когда я дослушал повествование Боцмана.
Соседи по нарам еще долго вспоминали прежнее свое лагерное житье-бытье, но меня это не интересовало. Интересовало меня, как я доберусь до второго «гроссмейстера». Он был для меня поважней, чем Аркадий Петрович Маевский. Это он занес меня в список смертников, поставил в пеший строй, обреченный на истребление, и с него я хотел за это спросить в первую очередь.
Изучив персональные дела четверых бывших «полярников», отложенные в долгий ящик под нижней полкой нашего с Гудвином купе, я почерпнул из них дополнительные сведения, придавшие Митькиной версии сравнительно законченный характер. Сравнился без особых усилий Отар Кипиани, младший менеджер финансово-промышленной группы, с убиенным охранником филиала «Дека-Банка» Семеновым, и без видимых натяжек сопоставился утопленник Вирки с исполнительным директором бельгийского отделения «Третьего полюса» Рокотовым. Совпали примерно и даты их «выбывания». Добавив к ним Стрижа с Варданяном, я приобрел таким образом схему размена более-менее равнозначных фигур. Что и требовалось доказать.
Итак, шахматная партия существовала. Ставки в ней, судя по количеству пролитой крови, были чрезвычайно высоки. По гипотетическим условиям игры соперники лишь утратили возможность ее продолжения из-за моей феноменальной живучести. Остановить же партию вовсе какими-то жалкими публикациями-однодневками было утопией. Остановить я ее мог только прямым попаданием в голову извращенца Маевского. Подобрался я к нему раз, сумел бы подобраться и второй. Тем более обладая его адресами и явками. А ежели не подобраться, так подстрелить с дальней дистанции. Я, конечно, не Ли Харви Освальд, но и Маевский не президент супердержавы. Что до нравственного аспекта подобного мероприятия, то здесь я и вовсе чувствовал себя неуязвимым: прикончить бешеную собаку – поступок благой со всех точек зрения. Здесь я только оказал бы услугу себе и обществу. А рассуждать о подмене собой органов юстиции при наличии в этих органах такой сволочи, как следователь Задиракин, было в моем положении верхом фарисейства и глупости. Загвоздка была совсем в ином. Остановив игру на нынешней ее стадии, я спокойно бы вернулся к своей оседлой жизни и сохранил бы ее всем остальным кандидатам в покойники. А победитель отпраздновал бы свой досрочный успех. Вот это обстоятельство и удерживало меня всерьез от нанесения превентивного удара. Победителей, как известно, не судят. Тем более что и судить-то в данном случае было бы некого. Кто он, этот самый победитель, я так бы никогда и не узнал. А смерть Ивана Ильича, как и гибель еще пятнадцати ни в чем не повинных душ, осталась бы не отомщенной. Сидя в купе и размышляя таким приблизительно манером, на беду свою, да и не на свою, я думал о мертвых больше, чем о живых. Праведное чувство мести подталкивало меня на поиски второго шахматиста, и не ведал я, какой ценой они будут оплачены в самом ближайшем будущем.
