— Томми, — еле слышно прохрипел он.
Адриан отчетливо видел, как к его сыну потянулась цепочка мгновенно распускавшихся над землей цветков из пыли и песка. Он понимал, что это пули, выпущенные очередью из пулемета, стоявшего в глинобитной хижине на расстоянии каких-то пятидесяти ярдов, прямо по курсу стремительно приближавшихся «бородавочников». «Ну почему, почему эти самолеты такие медленные, — с ужасом осознавая то, что сейчас должно произойти, думал Адриан. — Почему они не взлетели чуть раньше, почему пилоты не зашли на боевой разворот хотя бы на две, нет, даже на одну секунду раньше?! Если бы…»
А фонтанчики от пуль неумолимой чередой приближались к его сыну. Адриан увидел, как Томми в буквальном смысле слова снял свою смерть. Его убило за долю секунды до того, как в дом, превращенный в огневую точку, попала ракета, до того, как это ветхое строение взлетело на воздух в огненном шаре взрыва.
«Как же жестоко бывает время», — подумал Адриан Томас.
Он закрыл руками лицо, словно пытаясь защититься от того, что обрушилось на него за эти последние минуты. Он словно пытался спасти остатки своего разума, еще не тронутые болезнью. В объявшей его темноте звуки боя вдруг стихли, и, когда пожилой профессор убрал руки с лица и вновь открыл глаза, он оказался дома, в своем тихом кабинете и в полном одиночестве. Перед ним на столе лежали лишь книги, посвященные серийным убийцам.
У Адриана было такое ощущение, что какая-то часть его самого погибла там, в далекой стране, в том бою, где встретил свою смерть его сын.
Он хотел что-то сказать Томми, хотел поговорить с Касси, но никого из них не было рядом. В ушах у него по-прежнему звенело. Адриан решил, что этот странный звук — следствие его пребывания в самой гуще боя, среди взрывов и выстрелов. Оставалось лишь надеяться, что отголоски галлюцинации исчезнут сами собой. Но звук не становился тише, наоборот, он все сильнее вспарывал тишину, давно висевшую в практически пустом доме. Этот вроде бы мелодичный, но в то же время до ужаса неприятный звук терзал барабанные перепонки Адриана Томаса и становился почти невыносимым, и тут пожилой профессор с изумлением осознал, что это вовсе не галлюцинация: кто-то настойчиво трезвонил в звонок у входной двери его дома.
Она не знала, сколько времени проспала. Минуты? Часы? Дни? Разбудил ее плач ребенка.
Она не понимала, что следует делать. Плач был очень тихим, отдаленным, и она не сразу сообразила, что это такое. Сильнее прижав Мистера Бурую Шерстку к груди, она принялась поворачивать голову в разные стороны, пытаясь определить, откуда происходят эти заунывные звуки. Девушке казалось, что плач было слышно достаточно долго, хотя, может быть, на самом деле он затих всего через пару секунд. «Что бы это могло значить?» — подумала она с недоумением. Дженнифер никогда еще не приходилось сидеть с детьми. Она была единственным ребенком в семье, и поэтому все ее представления об уходе за младенцами сводились к набору элементарных инстинктов, присущих каждому человеку. Возьми дитя на руки. Покачай его. Покорми его. Улыбнись ему. Положи его обратно в кроватку, пусть спит.
Дженнифер осторожно повернулась, боясь своей возней заглушить еле слышные звуки. Плач, тревожный, призывный, вызвал у нее смешанные чувства. Он что-то означал, и девушка пыталась определить, что именно, заставляя себя быть рассудительной, мыслить четко, использовать всю свою проницательность.
Дженнифер преодолела в себе желание вновь уснуть.
На какой-то миг ей показалось, что плач почудился ей во сне. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы окончательно определиться: «Нет. Это не сон. Звуки были на самом деле».
Но что-то еще было не так. Дженнифер потрясла головой: мрачное предчувствие росло, словно оживали ее недавние кошмары. «Что это? Что это?» Ей захотелось громко закричать.
Что-то изменилось.
Она это чувствовала. От охватившей ее паники Дженнифер начала задыхаться. Она судорожно хватала воздух ртом и вдруг, словно от удара током, закричала.
По помещению прокатилось эхо от ее голоса. Это привело девочку в еще больший ужас. Судороги пронизывали ее тело. Руки дрожали. Спина напряглась. Она кусала свои сухие, растрескавшиеся губы.
Мешка у нее на голове больше не было.
Но ее все равно со всех сторон окружала темнота.
В первый момент Дженнифер показалось, что она что-то видит, — она подумала, что различает в темной комнате какие-то предметы. Но вскоре ей стало ясно, что она ошиблась. Что-то продолжало закрывать ей глаза.
Дженнифер совсем растерялась. Она недоумевала, почему ей потребовалось так много времени, чтобы сообразить, что тряпку заменило что-то другое. Для такой перемены должна была быть какая-то причина, но какая именно? Девушка знала: причина эта должна быть важной. Но в чем она? Это ускользало от понимания пленницы.
Осторожно перевернувшись на спину, Дженнифер подняла руки к лицу. Ощупав пальцами щеки, она затем прикоснулась к глазам. Вместо прежнего покрывала теперь на лице девушки оказалась шелковая маска, закрепленная на затылке. Она нащупала узелок, в котором уже запутались ее волосы. Потом потрогала цепочку на шее: та осталась на месте. Дженнифер понимала, что сможет снять маску без больших усилий. Вероятно, это будет стоить ей пучка волос, который придется вырвать вместе с завязкой. Но зато она увидит место своего заточения. Она бережно положила Мистера Бурую Шерстку на кровать рядом с собой и начала работать пальцами над мягкой, податливой материей. Вскоре ей пришлось прерваться.
Откуда-то издалека вновь послышались крики младенца.
Во всем этом не было никакого смысла. Как мог здесь оказаться ребенок? Дженнифер попыталась привести свои мысли в порядок. Детский плач имел какое-то отношение к тому месту, в котором она находилась. Что это такое: квартира? Дом, плотно примыкающий к другому дому? Или у мужчины и женщины, похитивших ее, есть маленький ребенок? Ребенок — значит, материнство, ответственность, что-то нормальное, естественное. А в том, что случилось с ней, не могло быть ничего нормального. Вокруг ребенка выстраивается целый мир: мини-вэны, кроватки, коляски, прогулки в парке, — но все это, казалось, осталось в другой жизни. «Колпака на моей голове больше нет. Теперь — маска. И я могу ее снять. Может быть, они этого и хотят от меня. А может, и нет. Я не знаю. Я хочу делать так, как будет лучше для меня, но я не знаю, что в данном случае для меня лучше».
Вдруг Дженнифер стала задыхаться, как от удара в живот.
«Они были здесь. В этой комнате. Пока я спала. Они сняли колпак с моей головы и надели на меня маску, и я при этом даже не проснулась. О господи боже…»
Казалось, уже в сотый раз она не смогла сдержать слез. Удушье. Рыдания. Она чувствовала, как маска намокла от слез. Обняв Мистера Бурую Шерстку, Дженнифер принялась шептать ему: «Слава богу, хотя бы ты все еще со мной! Только благодаря тебе я не в полном одиночестве».
Будто в агонии, Дженнифер каталась по кровати. Наконец ей удалось взять себя в руки, ее дыхание стало выравниваться, она успокоилась, и судороги, бившие ее тело, утихли.
Но как только она перестала рыдать, ребенок издал протяжный душераздирающий вопль. Этот звук эхом прокатился по темному миру, в который была заключена Дженнифер. Далекий. Неуловимый.
Девушка снова наклонила голову, пытаясь сообразить, откуда шел звук. Она в очередной раз встретилась с чем-то недоступным ее пониманию. Словно на секунду-другую детские крики напомнили ей о том, что за черной пеленой, скрывающей ее глаза, существует целый мир. Затем звуки смолкли — так же внезапно, как проникли в ее сознание, — вновь оставив пленницу во тьме неизвестности.
Дженнифер опять принялась бороться с захватившими ее чувствами. «Так, больше никаких слез. Хватит плакать. Ты же не маленький ребенок».
Она не позволяла себе думать, что, вероятно, она все-таки еще ребенок.
На мгновение ее посетила ужасающая мысль, что это был ее собственный плач, ее всхлипывания и вопли, что она слышала саму себя, вернувшуюся в младенческое состояние.
Она сделала глубокий вздох. «Нет! — сказала она себе. — Это была не я. Я — здесь. А звуки — там. Будь бдительна!» — внушала она себе.
Дженнифер и раньше говорила себе это уже много раз, но ей до сих пор не было понятно, на что именно должна быть направлена ее бдительность.
Со свойственной ей проницательностью, девушка заметила одну закономерность: как только она пыталась обуздать свои чувства, происходило нечто, что сводило на нет все ее усилия; и тогда ей не оставалось ничего иного, кроме как вновь предаться безысходному отчаянию, столь же мрачному, как обступившая ее тьма.
«Именно это им от меня нужно», — подумала она.
Дженнифер вновь вся обратилась в слух. Она не понимала, как реагировать на звуки, производимые ребенком: поверить в надежду? наоборот, испугаться?
