— Вы же не думаете, что я поверю, будто все эти туземцы выделяли алкалоиды? — Лицо Кинга снова приняло выражение легкого недоверия.
— Нет: племя моей матери просто употребляло млечный сок, который похож на наш опиум-сырец. Они говорили, что в них вселяется дух мака. Я тоже сначала относился к этому с подозрительностью. Но такие поэтические определения часто очень точно описывают то, как действует растение. Например, считается, что дух этого мака юн, это связано с его цветом. И только самые зеленые из цветов способны уменьшать опухоли.
Кинг похлопал Флитвуда по спине.
— Ну, вы точно положили меня на лопатки, друг мой, когда сманили у нас этого юношу. Как вам это удалось?
— Микроскопы, сэр, — ответил индиец. Теперь, когда его теории оставили в покое, он заметно расслабился. — Мистер Флитвуд был одним из первых членов Королевского микроскопического общества. Для этой лаборатории он выписал объективы из Англии.
— Полагаю, вы планируете экспедицию в Тибет, не так ли, Филип? Если нет, — Джордж подмигнул юноше, — то, возможно, однажды я переманю этого талантливого парня обратно в Сибрапур!
* * *
Д. Рецепт состава для переплетения книг (неизвестный автор, ок. 1886)Вздрогнув, я проснулась. Гул вентилятора над моей головой вторил неровному стуку моего сердца. Мой лоб, несмотря на температуру комнаты, покрылся каплями пота; я подошла к окну и открыла ставни навстречу разгоряченной и безмолвной Калькутте. На улице лежала корова и жевала жвачку, пестрая куча собак и щенков расположилась вперемешку с семьей рикши. Я чувствовала тошнотворный марципановый аромат красного жасмина, перебивавший тропическое зловоние канализации и гниющей растительности. Что же разбудило меня? Все окутавшая вязкость влажного воздуха, которую не мог рассеять даже усеянный пятнышками мух кондиционер? Или же что-то еще, какая-то важная мелочь, которую я упустила?
*
Трое посетителей молодого ботаника уже собирались уходить, когда он вдруг услышал, как дочь Флитвуда говорит, что хотела бы задержаться и еще немного изучить цветок. Теперь будут только вопросы, вопросы и снова вопросы, встревожился он, и утро потеряно для работы.
Но Магда Флитвуд больше наблюдала, чем говорила. Она медленно прохаживалась мимо его рисунков, разложенных рядом с растениями, так как он имел обыкновение добавлять что-нибудь к каждому изображению по мере того, как все больше и больше узнавал о каждом экземпляре. Он не ожидал встретить женщину, настолько интересовавшуюся рисунками, которые по большей части были научными. Останавливаясь, чтобы взять один из них в руки, нагибаясь к другому, дочь Флитвуда странно посапывала, еле слышно, словно собака, устраивающаяся перед огнем. Одним пальчиком она прикоснулась к половому органу мака, другим провела вдоль контура листа, осторожно потирая бумагу, читая ее поверхность, словно слепая. Он почувствовал легкое покалывание в спине, как будто прикоснулись к его собственной коже. Время от времени она бросала на него взгляд. Он заметил, что из-за длинных ресниц ее глаза казались то золотистыми, то цвета темного янтаря. Она не кокетничает со мной, а изучает меня, напомнил он себе. Скорее даже оценивает; она ведь теперь моя хозяйка, и при этой мысли он почувствовал себя не ученым, а неспелым плодом манго, который взвешивают, чтобы понять, годится ли он для чатни.
— Скажите, — наконец произнесла она, — я понимаю, чтобы запечатлеть все эти срезы под микроскопом, нужно использовать краску, но не лучше ли пользоваться фотографией для ботанических исследований, ведь она более точна?
— Возможно, даже слишком точна, — ответил он, заинтересовавшись вопросом. — Потому что, если художник способен обработать свой экземпляр, выделять и анализировать его части, по-прежнему представляя его как неделимое целое, самое большее, что может сделать фотограф, — это изучить типичный образец. Он не может загладить изъяны своего предмета или же скрыть его индивидуальность.
— Стало быть, хорошо заглаживать те изъяны, что мы находим в природе?
— Да, если эти изъяны поверхностны. Ботаник должен уподобиться охотнику за растениями, выискивая их общие, семейные качества. — Он указал на два рисунка мака. — Если листья одного растения поражены ржой, это не означает, что все семейство будет ею больно.
— Но разве нет видов, более склонных к гниению, чем другие?
— Вы задали этот вопрос не просто так, миссис Айронстоун. — Есть какое-то семейство, к которому вы питаете особый интерес?
Она опустила взгляд на маки.
— Да, особое семейство, — мягко ответила она, — хотя я сомневаюсь, что вы сможете предложить решение.
Прежде чем он смог попросить ее прояснить свое замечание, легкий ветерок скользнул внутрь сквозь одно из разбитых стекол и выхватил из страниц его старой записной книжки забытый рецепт: «К половине унции сульфата меди добавить 1 фунт вяжущего состава, смешать все вместе для переплетения книг».
Она подняла бумажку, чтобы прочитать, и глаза ее заискрились за стеклами очков.
— Что это за алхимическое снадобье?
— Ядовитый раствор, намазывается на книги. Остался у меня еще с тех времен, когда я работал в ботаническом саду и помогал библиотекарю сохранять то, что осталось от записей и рисунков. Там неустанно шла битва против подкрадывавшегося разрушения.
— Да, отец часто сетует на изобретательность, с которой индийский климат и насекомые ухитряются поделить между собой свою губительную работу. «Один ломает переплет книг, — говорит он, — другие же пожирают внутренности; от влажности желтеет белый атлас обложки, а тараканы уничтожают отделку из тесьмы; зной раскалывает слоновую кость миниатюр, а белые личинки поглощают краску. Так они и работают, помогая друг другу и ничего не упуская». Он улыбнулся от такого описания и кивнул.
— Этот рецепт — формула, которая хорошо отпугивает вредителей.
— И все же ваша формула оказалась не идеальной, верно? — спросила она, и уголки ее рта поползли вверх. — Вы ведь заметили, она не отпугнула меня от того, чтобы задержать вашу работу сегодня утром!
Она начала хихикать, и хихиканье переросло в смех, совсем неожиданный для такой примерной, тихой англичанки. Совсем не примерной в первоначальном значении слова — «добросовестный, обстоятельный» — слова, которые до той минуты так же верно описывали отношение к нему Магды Айронстоун, как и его собственное отношение к науке. Это был базарный смех, заливистый и бесцеремонный, хотя и немного сердитый. Он разрушал все предосторожности этикета. Глядя, как преобразились унылые черты лица Магды, он обнаружил, что присоединяется к ее смеху, полный удивленного восхищения, что она смогла разглядеть его истинные эмоции под маской вежливости.
Позже, обедая со своей женой, доброй, но замкнутой женщиной, чей разговор не выходил за пределы домашних забот, он размышлял о сплетающей силе смеха, разделенного с другим, и его клейких, осязаемых свойствах.
На следующее утро после завтрака Ник уехал в ЮНИСЕНС выяснить все, что можно, об уволенных химиках, а я взяла такси и отправилась в Калькуттский ботанический сад.
С самого начала меня преследовала какая-то путаница. За время между 1885-м, годом выхода путеводителя, хранившегося в библиотеке Магды, который описывал Калькутту как город «с самым большим ботаническим садом после Кью», и последним изданием путеводителя «Лоунли плэнет», сад как-то исчез из поля зрения. Лишь одна из трех моих новых книг упоминала его — довольно презрительно, как место расположения «Великого баньянового дерева» (о котором говорилось, что оно не такое уж и великое). Водитель такси неопределенно кивнул:
— Да, сады, знаю, — и тут же отвез меня на крикетные площадки в парке Сады Эдема.
Когда я отказалась удовольствоваться ими, размахивая руками как регулировщик уличного движения, и показывая на противоположную сторону Хугли, он повернул ко мне голову и улыбнулся несимпатичной улыбкой.
— Этот сад называется Ботсад, мисс. Так что ничего удивительного, что я не понял.
Индия полна неправильно истолковываемых знаков и пропущенных букв. Медленно проезжая через Сибпур, известный как Сибрапур в моей старой книжке, и бесконечный промышленный пригород, казавшийся сплошной окраиной, мы въехали в ботанический сад через ворота Хаура. Там висело несколько знаков, запрещающих движение автотранспорта, но сторож настоял, чтобы я осталась в такси. В ответ на все мои возражения, что я хочу прогуляться, он кричал: — «Слишком далеко! Слишком далеко!» — возможно имея в виду нарисованную на деревянной доске карту сада, висевшую у ворот, на которой в приятных пастельных тонах были прочерчены Африка, Азия, Северная и Южная Америки. Чтобы добраться до дома Уильяма Роксбера, отмеченного на карте неподалеку от Центра ботанического исследования Индии (где я должна была встретиться с хранителем акварелей Роксбера), моему такси пришлось пересечь целый мир — организованный мир, по счастью, где дикая природа была разделена на категории, полезные для человека. Растения не просто росли здесь — их должны были наблюдать в естественной среде их обитания. Ее требовалось воспроизводить, потому что от первоначальных болот, на которых был разбит этот сад, не осталось и следа. Один смотритель, живший в девятнадцатом веке, написал, что тропический ботанический сад должен состоять из «уменьшенной копии девственного леса», и ключевое слово в этой фразе было «уменьшенный». То был Сокращенный Рай, на содержание которого уходило меньше времени; джунгли заключили в питомник пальм, или питомник орхидей, или же, в случае тех растений, которые упрямо отказывались расти в неволе, в коллекцию засушенных экземпляров гербария. Все подчинялось одному правилу: с Природой все хорошо, она на своем месте, и место это — под стеклом.
