Стон застрял у него в глотке. Пошатнувшись, Виццини схватился за занавеску позади себя, чтобы не упасть. Он тяжело дышал, стараясь сохранить равновесие. С минуту он стоял недвижимо, глядя ей в глаза.
Затем неожиданно бросился на нее, вытянув вперед руки.
Джан попыталась уклониться, но не успела сделать и шага, как его пальцы впились ей в плечо.
И тут же отстранились.
Она смотрела на него не двигаясь. Виццини по-прежнему стоял спиной к душу, его лицо было искажено гримасой.
— Mamma mia…
В горле у него что-то булькнуло, затем он рухнул на пол лицом вперед. Она заметила, как по его спине между лопаток расплывается темно-красное пятно.
В этот момент занавеска отдернулась, и Джан увидела того, кто стоял за ней, сжимая в руке нож.
Лезвие метнулось к ее горлу.
Она едва успела вскрикнуть, как раздался выстрел. Лезвие ножа ударило в кафельный пол. Адам Клейборн так и не выпустил его из своей руки.
Доктор Стейнер не боялся.
Да и бояться было нечего, ведь теперь Клейборн был не опасен. Пулю вынули, запястье отлично заживало, но он уже никогда не сможет держать нож в правой руке.
Да и из комнаты, в которой он находится, он едва ли когда-нибудь выйдет.
Даже без судебного разбирательства слушания по поводу экстрадиции и распоряжения судьи отняли немало времени, — но в конце концов разрешение было получено и Стейнер доставил его домой.
Домой. Стейнер вздохнул и оглядел комнату. Дом представлял собой тесное помещение с пластиковой мебелью, с кроватью, привинченной к полу, и зарешеченной лампой. И с окном, забранным решеткой.
Но, по крайней мере, обстановка была знакомой, если, конечно, Клейборн хоть что-нибудь сознавал. Временами казалось, что это действительно так, и хотя он так и не заговорил, но похоже, узнал Стейнера и радовался его присутствию.
Клейборн заулыбался и даже приподнялся на кровати, когда Стейнер вошел, но теперь он всегда улыбался. Улыбка была для него барьером, которым он отгородился от мира, храня свои тайны.
Доктор Стейнер кивнул ему.
— Привет, Адам, — сказал он.
Ответа не последовало — только улыбка и молчание.
Стейнер придвинул стул к кровати и сел, заранее понимая: ничто не сможет устранить барьер между ними. И все же нужно было попытаться — он слишком многим был Клейборну обязан.
— По-моему, пришло время поговорить о том, что случилось, — сказал он.
Выражение лица Клейборна не изменилось, но во взгляде появилась ясность; возможно, он что-то понял.
Стейнер заговорил, тщательно подбирая слова и помня, что их отношения изменились — теперь это была беседа не врача с врачом, а врача с пациентом. И все же он сделал все, что от него зависело, чтобы говорить правду.
А правда, насколько он ее понимал, заключалась в том, что после стольких лет работы с Норманом Бейтсом Клейборн стал подсознательно ассоциировать себя с ним. У обоих не было матерей, оба были одиноки, оба стеснены социальными ограничениями, каждый по-своему.
Клейборн улыбнулся.
— Но тут кроется нечто большее, — произнес Стейнер. — По прошествии некоторого времени вам стало казаться, что ваша судьба, ваше будущее зависят от вашего пациента, — и вы решили во что бы то ни стало вернуть ему рассудок и написать о нем книгу. Вылечившись, он освободился бы, а успех книги позволил бы и вам выбраться отсюда. А когда Норман сбежал, это означало, что вы потерпели неудачу — и в отношении него, и в отношении себя. Он исчез, а вы остались узником этого места.
Наверное, тогда все и началось — с убеждения в том, что единственный способ освободиться — это идентифицировать себя с Норманом, разделить триумф его свободы. Да, я знаю, что вы пошли по его следу, но, по-моему, вы втайне надеялись, что он исчез навсегда. Затем, когда вы нашли в фургоне тело и поняли, кто это может быть, надежда испарилась. Разум покинул вас.
Норман не мог позволить своей матери умереть, поэтому он стал ею. Вы не могли позволить умереть Норману — поэтому стали им. Подобно тому как это происходило с Норманом, во время провалов в памяти вами завладевала другая личность.
Клейборн смотрел на него с улыбкой Моны Лизы и молчал как сфинкс.
— И вот что произошло после того, как вы увидели тело в фургоне. Вы как Норман поехали в Фейрвейл и убили Лумисов. — Стейнер помолчал. — Когда наконец были получены результаты экспертизы, обыскали вашу машину и нашли украденные деньги из кассы, спрятанные под полом. Вы помните, как положили их туда?
Клейборн молчал, его улыбка застыла.
— Спрятав деньги в машине, вы вышли из фуги и вернулись в магазин. Я прав?
Ответа не было — только застывшая улыбка.
— Заметка, которая попалась вам на глаза, подсказала, что надо ехать в Голливуд. Как Клейборн вы предпринимали рациональные попытки остановить картину посредством уговоров и убеждений. Но как Норман вы были готовы убивать, чтобы остановить ее.
Большую часть времени в Голливуде вы владели собой — однако Норман тоже был там. Это он был заворожен сходством Джан и Мэри Крейн, это он как зачарованный смотрел на декорации, изображающие место преступления.
Я разговаривал с Роем Эймсом, с Джан и с девушкой, с которой они живут в одной квартире. То, что они мне рассказали, помогло частично реконструировать картину происшедшего. Об остальном можно только догадываться. Например, лицо, которое вы видели в зеркале супермаркета. Это мог быть Виццини, но могла быть и галлюцинация. После этого вы стали быстро утрачивать контроль над собой, а когда поссорились с Джан, вернулись — уже как Норман, — чтобы убить котенка. Разумеется, это была всего лишь прелюдия.
Улыбка по-прежнему не покидала лица Клейборна.
— Время Нормана было на исходе — и одновременно сходило на нет всякое подобие рационального поведения. Он должен был покончить с этим фильмом, даже если для этого нужно было покончить со всеми, кто имел к нему отношение.
Вы не пришли на ужин с Томом Постом, потому что вами завладел Норман. Он отправился в дом Дрисколла и убил его. Когда прибыл Эймс, он застал вас ожидающим его, но, после того как вы услышали о Джан и Виццини, вы как Норман помчались на студию — не для того, чтобы предупредить их, а чтобы перелезть через стену, взять нож в реквизиторской и спрятаться, готовясь напасть. Если бы Эймс и полиция не прибыли вовремя…
Стейнер умолк, глядя на Клейборна, но никакой реакции на его слова не последовало. Только молчание и улыбка. Вздохнув, он поднялся и направился к двери.
— Мы еще поговорим, — пообещал он.
И, едва сказав это, он понял бессмысленность своего обещания. У него ничего не получилось с Клейборном, ему не удалось добраться до его жестокого начала, которое Клейборн спрятал за молчанием и улыбкой.
Слишком много таких улыбок Стейнер видел вокруг — и не только в больнице, но и на улицах. Улыбок, которые скрывали тайные болезни, но не могли излечить их. Жестокость была как вирус, зараза, распространявшаяся, словно эпидемия, по всему миру, и вылечить ее было, наверное, невозможно. Все, что он мог сделать, — это продолжать пытаться.
— Еще увидимся, — сказал он.
Клейборн улыбнулся.
Клейборн не слышал Стейнера.
И когда Стейнер ушел, он по-прежнему слышал только себя. Адама Клейборна. Адама, первого человека. Клейборна, рожденного из глины. Бог создал его.
Бог все создал, включая Нормана Бейтса. Все мы дети Божьи.[121]
«Разве я сторож брату моему?»[122]
Я был сторожем ему.
Все мы братья. Бог так сказал. Бог много чего сказал, к чему мы должны прислушиваться.
Мне отмщение, сказал Господь.[123] Клейборн, возможно, умер, но Норман будет жить. Бог защитит его, ибо он — орудие Божье, направленное против зла.
Норман Бейтс никогда не умрет…
Интервью с Робертом Блохом[124]
Беседуют Рэнди и Жан-Марк Лоффисье
— Кому или чему вы, на ваш взгляд, обязаны своим обращением к литературе страха и ужаса?
— Ну, я проработал одиннадцать лет в рекламном агентстве,[125] знаете ли!.. На самом деле, уже ребенком мне было интересно читать о подобных вещах. Но еще больше меня — и, думаю, большинство детей, наделенных воображением, — интересовали тайны смерти, старения и жестокости. Почему такое происходит? Почему люди так поступают друг с другом? Ребенку свойственна наивная вера в то, что папа и мама, друзья и домашний кров охраняют и защищают его. Позднее, узнавая из книг о смерти и жестокости, он переживает настоящий шок. Я много разговаривал об этом с современными писателями, работающими в том же жанре,[126] — со Стивеном Кингом, Питером Страубом, Ричардом Мэтисоном и полудюжиной других. Все они испытывали в детстве сходные чувства, которые и побудили их взяться за перо. Конечно, есть дети, которые ни о чем таком не задумываются, но я задумывался — особенно когда прятался под кроватью или в шкафу, увидев кого-нибудь вроде Лона Чейни в «Призраке оперы»[127] (а впервые это случилось, когда мне было лет восемь или девять). В конце концов я пришел к выводу, который, полагаю, в разное время сделало большинство моих коллег по цеху: не можешь одолеть страх — встань под его знамена. Так я открыл для себя способ пугать других людей тем, что пугает меня самого. Впрочем, моя работа предполагает использование безопасных средств. Эта безопасность — неотъемлемая черта жанра. Читатель или читательница, если им слишком страшно, всегда могут отложить книгу, а зрители — выключить телевизор или покинуть кинозал. Но, даже дочитав книгу или досмотрев фильм до конца, они продолжают жить себе дальше как ни в чем не бывало. Это напоминает езду на «американских горках». У тебя захватывает дух, ты вопишь что есть мочи, ты испытываешь катарсис, — а затем целым и невредимым возвращаешься к месту старта. Я уверен, что любой человек, независимо от того, обладает он развитым воображением или нет, испытывает подсознательный интерес к смерти, боли, жестокости, к таинственным силам, правящим не только в мире сверхъестественного, но и в нашем с вами.
