— Анвальдт. У него только что загорелся свет, — рассмеялся Копп. — Видать, опять обнаружил таракана.
Копп был прав, но только отчасти. Кричал действительно Анвальдт, но вовсе не из-за таракана: у него в палате по полу шествовали, смешно подрагивая длинными хвостами, четыре крупных черных пустынных скорпиона.
Спустя пять минут
Скорпионы ползали по форменным галифе и по обильно заросшим, мохнатым рукам. Один скорпион задрал брюшко и взобрался на подбородок. Он покачнулся на полуоткрытых губах и остановился на пологом склоне пухлой щеки. Другой, исследовав ушную раковину, пробирался сквозь заросли густых черных волос. Еще один быстро бежал по полу, словно спасаясь от лужи крови, вытекшей из перерезанного горла майора Махмадова.
Берлин, 19 июля 1950 года, восемь вечера
Анвальдт проснулся в темной комнате и уперся взглядом в белый потолок, на котором плясали отблески воды. Он поднялся и нетвердым шагом подошел к окну. Внизу текла река. На парапете набережной сидела нежно обнявшаяся парочка. Вдали были видны огни большого города. Откуда-то Анвальдт знал этот город, но память отказывалась подчиняться. Успокаивающие средства снизили до нуля скорость ассоциаций. Он огляделся. На сером полу лежала желтая полоса света из приоткрытой двери. Анвальдт настежь распахнул ее и вошел в почти пустую комнату. Ее суровую аскетическую обстановку составляли стол, два стула и плюшевый диван. На полу и на диване валялись предметы туалета. Анвальдт заинтересовался ими и мысленно разделил их на принадлежащие лицам разного пола. Из его анализа следовало, что мужчина, разбросавший свою одежду, должен быть в кальсонах и одном носке, а женщина — в одних чулках. Он перевел взгляд, увидел пару, сидящую за столом, и порадовался точности своего анализа. Ошибся он ненамного: на пухленькой блондинке действительно были только чулки, а на старике с багровым изуродованным лицом в шрамах — кальсоны. Анвальдт всматривался в него и в очередной раз проклял слабую свою память. Он перевел взгляд на середину стола и припомнил частый мотив древнегреческой литературы — anagnorismos, мотив узнавания. Запах, локон, какой-нибудь предмет давали толчок целой цепи ассоциаций, возвращали чертам стертое сходство, восстанавливали давние ситуации. Глядя на шахматную доску на столе, Анвальдт напряг тетиву памяти и пережил свой собственный anagnorismos.
Берлин, того же 19 июля 1950 года, одиннадцать вечера
Анвальдт проснулся в пустой комнате, на плюшевом диване. Девица вместе со своим изысканным, хоть и несколько скудным туалетом исчезла. Возле дивана сидел старик, неловко держа в ладонях чашку с бульоном, над которой поднимался пар. Анвальдт приподнялся и выпил полчашки.
— Вы не дадите мне сигарету? — спросил он на удивление сильным, звучным голосом.
— Сынок, говори мне «ты». — Старик протянул Анвальдту серебряный портсигар. — Слишком много мы пережили вместе, чтобы тратить время на брудершафты.
Анвальдт упал на подушку и сделал глубокую затяжку. Не глядя на Мока, он тихо произнес:
— Зачем ты меня обманул? Натравил меня на барона, хоть это не остановило езидов и они все равно продолжали мстить. Зачем ты натравил меня на моего отца?
— Не остановило езидов, говоришь? Что ж, ты прав. Но откуда я мог тогда это знать? — Мок закурил следующую сигарету, хотя предыдущая еще дымилась в пепельнице. — Помнишь ту душную июльскую ночь в борделе мадам Ле Гёф? Жаль, что я не поставил тебя перед зеркалом. Знаешь, кого бы ты увидел? Эдипа с вырванными глазами. Я ведь не верил, что ты ускользнешь от езидов. Спасти тебя от них я мог двумя способами: либо дать тебе надежду и изолировать, хотя бы на некоторое время, либо самому убить тебя и тем самым избавить от турецких скорпионов. Что бы ты предпочел? Ты сейчас в таком душевном состоянии, что скажешь мне: я предпочел бы тогда погибнуть… Я прав?
Анвальдт закрыл глаза и плотно сжал веки, пытаясь преградить путь слезам.
— Интересная у меня жизнь… Один отдает меня в приют, другой — в психушку. И еще утверждает, что это для моей же пользы…
— Герберт, рано или поздно ты все равно бы оказался в дурдоме. Так утверждает доктор Беннерт. Но вернемся к нашей теме. Я подговорил тебя убить барона, чтобы изолировать тебя, — еще раз соврал Мок. — Я не верил, что ты ускользнешь от езидов. Но зато я знал, что, убив барона, ты будешь в относительной безопасности. И еще я знал, что нужно сделать, чтобы ты не получил большого срока. Я думал: тюремные стены защитят Анвальдта, а у меня будет время поймать Эркина. Потому что единственным твоим спасением была ликвидация Эркина.
— Ну и как? Ты ликвидировал его?
— Да, окончательно и бесповоротно. Он просто погиб, а его святой дервиш считал, что он выслеживает тебя. Он так и считал до недавнего времени, но теперь снова послал мстителя, который сейчас лежит в твоей палате в дрезденской клинике доктора Беннерта. И опять у тебя есть немного времени…
— Ладно, Мок, сейчас ты меня спас. — Анвальдт поднялся с дивана и отхлебнул еще бульона. — Но придет следующий езид… доберется до Форстнера либо до Мааса…
— До Форстнера он уже не доберется. Наш дорогой Макс погиб в Бреслау вследствие жуткого несчастного случая: его размозжило лифтом. — Лицо Мока вдруг еще сильней побагровело, а шрамы побелели. — И вообще, о чем ты думаешь? Я оберегаю тебя изо всех сил, а ты только и думаешь о проклятии. Если тебе неохота жить, вот тебе пистолет, можешь застрелиться. Но только не здесь, потому что тогда ты раскроешь квартиру штази, предназначенную для конспиративных встреч. Как ты думаешь, почему я тебя оберегаю?
Ответа на этот вопрос у Анвальдта не было, а Мок хотел сменить тему.
— А с тобой что было? — Анвальдт не боялся менять тему. — Как ты оказался в штази?
— Эта организация охотно принимала высших офицеров абвера, куда я перешел в конце тридцать четвертого. Я ведь говорил тебе о своем переходе в одно из посещений Дрездена.
— Черт, долго я, однако, просидел в этом Дрездене, — горько улыбнулся Анвальдт.
— Дело в том, что все эти годы не было возможности уехать в какое-нибудь безопасное место… От Беннерта я знал, что из болезни ты выкарабкался…
Анвальдт резко вскочил, выплеснув остатки бульона из чашки:
— О Беннерте-то я не подумал… Ведь он же все обо мне знает…
— Не бойся. — Изуродованное лицо Мока выражало стоическое спокойствие. — Беннерт ни слова никому не скажет. У него по отношению ко мне долг благодарности. Я вытащил его дочку из-под развалин. Вот памятка об этом. — Он дотронулся до своего лица. — Рванула неразорвавшаяся бомба, и горящий толь с крыши слегка опалил мне физиономию.
Герберт потянулся и выглянул в окно: на улице милиционеры тащили какого-то пьяного. Ему стало не по себе.
— Мок, но ведь теперь милиция возьмет меня за убийство этого турка, труп которого лежит в моей палате у Беннерта!
— Вовсе нет. Завтра мы с тобой будем в Амстердаме, а через неделю — в Штатах. — Мок великолепно владел собой. Он достал из кармана крохотный листок, заполненный цифрами: — Это шифровка от генерала Джона Фицпатрика, высокопоставленного функционера ЦРУ. Абвер стал для меня пропуском в штази, а штази — пропуском в ЦРУ. Знаешь, каково содержание этой шифровки? «Выражаю согласие на приезд в США мистера Эберхарда Мока с сыном». — Мок расхохотался. — Поскольку документы у тебя на фамилию Анвальдт, а делать новые времени у нас нету, ты пойдешь как мой внебрачный сын…
Однако «внебрачному сыну» было вовсе не до смеха. Нет, он чувствовал радость, но ее несколько портило угрюмое, печальное удовлетворение, как после убийства заклятого врага.
— Теперь-то я знаю, почему ты меня все время оберегал. Тебе хотелось иметь сына…
— Ни черта ты не знаешь. — Мок изобразил возмущение. — Тоже мне, психолог хренов. Просто я слишком глубоко залез в это дело и боюсь не столько за тебя, сколько за себя. Я очень ценю свое брюхо и не желаю превращать его в домик для скорпионов.
Но оба они не верили этому.
Нью-Йорк, суббота 14 марта 1951 года, четыре часа ночи
В отеле «Челси» на Пятьдесят пятой улице в этот предутренний час было тихо и сонливо. Проживали здесь в основном постоянные клиенты: коммивояжеры и страховые агенты, которые в будние дни рано ложились спать, чтобы на следующее утро явиться на работу без песка в глазах и без несвежего алкогольного выхлопа.
Из этого дружно соблюдаемого распорядка выбивался постоялец с шестнадцатого этажа, снимающий большие трехкомнатные апартаменты. Его считали писателем. По ночам он работал за большим письменным столом, утром отсыпался, во второй половине дня куда-то выходил, а вечерами частенько развлекался в дамском обществе. Сегодняшний вечер затянулся до трех ночи. Именно в это время из номера «писателя» вышла усталая девица в темно-синем платьице с матросским воротником. Прежде чем закрыть дверь, она послала внутрь апартаментов воздушный поцелуй и направилась к лифту. Краем глаза она заметила двух мужчин, идущих навстречу ей по длинному гостиничному коридору. Поровнявшись с ними, она вздрогнула. У одного из них было страшное, в жутких шрамах, лицо Франкенштейна, у второго глаза горели фанатичным огнем. Оказавшись в обществе сонного лифтера, девица с облегчением вздохнула.
