Он мыл руки – НАМЫВАЛСЯ, как говорят хирурги, – и думал о предстоящей операции. Мысленно проигрывал ее в голове, как дирижер перед концертом мысленно проигрывает партии всех инструментов. Он старался все спланировать заранее и учесть каждую мелочь, хотя и знал наверняка – всего учесть невозможно, по ходу обязательно возникнут непредвиденные обстоятельства. Непредвиденные не потому, что он что-то упустил, просто потому, что всего предвидеть нельзя. За дверью операционной послышался шум: в коридоре кто-то громко ругался с сестрами.
– Сюда запрещено! Здесь стерильно! – кричали женщины, но зычный начальственный голос возражал:
– Мне надо! Вы понимаете? Это очень важно!
Нигматов выглянул в стеклянное окошко двери и увидел Денисова. Начальник ферзиковской милиции стоял красный, как рак, заждавшийся пива, и слабо отбивался от наседающих на него санитарок и сестер.
Нигматов, держа руки на весу, толкнул дверь ногой.
– В чем дело, подполковник? Чего вы хотите? – Сухое официальное обращение и тон, которым был задан вопрос, не оставляли сомнений, что Денисов здесь явно лишний и что Нигматов, будь на то его воля, с удовольствием вытолкал бы его взашей.
Денисов достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб:
– Он в сознании? Может говорить? Нигматов с сомнением оглянулся на каталку, вплотную прислоненную к операционному столу:
– С трудом. Но насколько он в сознании? Этого я не знаю. По-моему, у него бред.
Денисов шагнул вперед, но Нигматов покачал головой:
– Не стоит входить в операционную. Я же не врываюсь к вам в кабинет.
Денисов сглотнул и остановился.
– Послушайте, Рашид... Рашид... – Денисов забыл отчество Нигматова. Он поднял брови, надеясь, что врач придет ему на помощь.
– Хамзатович.
– Да, извините, Рашид Хамзатович. Пожалуйста, это очень важно. Здесь у нас, – Денисов понизил голос, – такая каша заварилась... От того, что он скажет, – он ткнул в лежащего Николаева, – многое зависит.
Нигматов нехорошо усмехнулся:
– Многое зависит... Сейчас от исхода операции зависит его жизнь. А вы... Скажу честно – вы мне только мешаете. Причем сильно мешаете.
Денисов оглянулся, просунул голову в дверной проем. Он говорил совсем тихо, почти шепотом – не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме Нигматова, это слышал:
– А если я вам скажу, что от его слов зависит ваша жизнь? И моя? И многих других?
Нигматов внимательно посмотрел на Денисова – с удивлением и страхом одновременно – и увидел, что подполковник не преувеличивает. Он не шутил. И даже – хотя это с трудом укладывалось в голове – был напуган.
– Все так серьезно?
– Гораздо серьезнее, чем вы можете себе представить. Нигматов отступил назад, кивнул сестре:
– Дайте ему халат! – Он повернулся к Денисову: – Говорите, но, пожалуйста, недолго. Он и так...
– Я понимаю, – кивнул Денисов. – Я быстро.
Он вошел в операционную, и сестра тут же накинула ему на плечи старый, но чистый халат. Ей пришлось встать на носочки, со стороны это выглядело, будто она накрывает шкаф, стоящий в комнате, где предстоит белить потолки.
Денисов подошел к каталке, нагнулся над раненым. Прошло несколько секунд, прежде чем он смог поймать мутный взгляд старшины.
– Это я... Узнаешь меня? Николаев? Старшина дернулся и попробовал приподняться, но Денисов положил руку ему на плечо.
– Тихо, тихо... Лежи, а то доктор меня выгонит. Послушай, – он нагнулся еще ниже, – что там стряслось, можешь рассказать?
Николаев облизнул запекшиеся губы. Денисов заметил, что в глазах его что-то промелькнуло. Что-то... похожее на страх. Он будто заново переживал случившееся.
– Он перестрелял всех... – сухим бесстрастным голосом произнес Николаев. Он говорил с большим трудом, с каждым словом из дырки в левой стороне груди вырывался тихий свист.
– Кто «он»? Попов? Ты только, – Денисов потрепал подчиненного по плечу, – лишнего не говори, я пойму. Он, да? Николаев закрыл глаза, помедлил секунду и снова открыл.
– Но почему? Что, вот так, ни с того ни с сего?
Николаев снова закрыл глаза. Посиневшие губы дрогнули, и Денисов услышал натужный свист.
– Он... сошел с ума... Там, на дороге... – Старшина закашлялся, и на губах у него выступила розовая пена.
– Что на дороге?
Пена пузырилась. Один пузырь рос прямо на глазах, он становился все больше и больше, пока наконец не лопнул, обдав подбородок и нос старшины мелкими красными брызгами.
Денисов в ужасе обернулся:
– Рашид... Рашид... – Он снова забыл отчество. – Доктор! Помогите ему!
За его спиной послышался щелчок резины, Нигматов уже натягивал перчатки.
Старшина кашлял все сильнее и сильнее. Его тело сотрясалось, из раны брызнула тонкая струйка крови, очертила в воздухе короткую дугу и попала на халат Денисова. Он отшатнулся.
– За плечи! – закричал Нигматов. Когда он сердился, у него появлялся акцент. – Берите за плечи и кладите на стол!
Ну! На счет «три»!
Денисов взял старшину за плечи, две сестры ухватились за бедра и за ноги.
– Раз! Два! – Нигматов стоял, воздев руки.
«Ах, ну да, он же стерильный!» – понял Денисов.
– Три!
Одним рывком они переложили бьющееся в кашле тело на стол.
– А теперь – уходите! – Врач даже не смотрел на него, он стоял и ждал, пока сестра срезала с раненого остатки одежды.
Денисов попятился. Последнее, что он сумел разобрать – среди клокотания и свиста, – был голос Николаева:
– Там, на дороге... Там был труп... Он валялся, как бревно, и вороны клевали его... Ха! Они клевали его!
Денисов спиной наткнулся на дверь и вывалился в коридор. Ему показалось, что Нигматов вздрогнул, услышав про труп на дороге.
Денисов сорвал с себя халат и увидел, что кровь промочила его насквозь – пятно осталось на кителе. Этот визит в больницу почти ничего не дал. Николаев повторил ему все то же самое, что раньше сказал Костюченко. Правда, он добавил про какой-то труп, но... Насколько это можно принимать всерьез? Это наверняка бред. Это...
Но ситуация – вся, в целом! – все больше и больше походила на бред. Труп на дороге в Бронцы? Средь бела дня? Бред! Сержант милиции, старший дежурного наряда, расстрелял своих напарников из табельного оружия? Расстрелял просто так, без видимой причины? Бред! Опергруппа выехала на место, но оперативный дежурный остановил ее на полпути? Бред в квадрате! Причем – мало того, что остановил, так еще и при казал... Бред в шестнадцатой степени!
Денисов поймал себя на мысли, что в этой цепочке кого-то не хватает. Кого-то... Липатова!
Он бросил халат на подоконник, выбежал из больницы и помчался к машине. Он продолжал бегать, словно какой-нибудь лейтенант, и это, в общем-то, тоже казалось ему бредом.
* * *Одиннадцать часов сорок минут. Тринадцатый километр шоссе Таруса – Калуга.
Соловьев быстро шагал по шоссе, втянув голову в плечи: он почему-то думал, что так его никто не заметит.
Отсидев положенное время за цистерной (столько, сколько потребовалось кишечнику для того, чтобы успокоиться и больше не тревожить хозяина настойчивыми призывами к немедленному опорожнению), он огляделся в поисках бумаги или сочного листа лопуха. Как назло, ничего похожего рядом не было. Скрепя сердце Соловьев пожертвовал носовым платком во имя чистоты. В бардачке машины лежали бумажные салфетки, и он решил, что сможет обойтись ими. Когда вернется.
За цистерной, как за железным занавесом, раздавались какие-то голоса. Их становилось все больше и больше, а когда к ним присоединился вой сирены, Володя понял – пора сматывать удочки, иначе его сейчас выгонят отсюда к чертовой матери, а тогда – плакал репортаж. Удачный репортаж, быть может, самый лучший за всю его жизнь: один снимок погибающего вертолета в зеленом облаке чего стоил.
Соловьев полагал, что этот снимок должен войти во все учебники фотожурналистики. Особенно – если его правильно напечатать: на крупнозернистой бумаге, чтобы чуть-чуть размазать изображение, подчеркнуть ДРАЙВ.
Драйв – это такое неуловимое понятие, ему трудно дать определение и почти невозможно объяснить. Он или есть, или его нет.
Драйв можно только почувствовать, и особенно хорошо он смотрится в застывших изобразительных формах: картинах и фотографиях, будь то давидовская «Клятва Горациев» или снимок с вьетнамской войны: обожженная напалмом голая девочка, кричащая от боли.
В видеоматериале почти невозможно достичь такого эффекта: движение картинок растворяет в себе драйв. Но есть еще одна область искусства, где драйв можно потрогать руками, – музыка. И здесь тоже диапазон очень широк: от второй части Девятой симфонии Бетховена до концерта Стиви Рэй Воэна в Карнеги-холле. Соловьев с удовольствием слушал и то и другое. Как сказал однажды Луи Армстронг: «Хорошая музыка отличается от плохой тем, что в ней есть ЭТО». Вот так вот. ЭТО. А что такое ЭТО – черномазый гений и сам не понимал. Потому что ЭТО смещено за пределы понимания в область чувств.
