Глебов согрелся настолько, что рискнул налить себе водки, с отвращением выпил и через минуту понял – полегчало.
Он сидел, сгорбившись над полыхающим ведром, которое предусмотрительно поставил на железный противень и, отпивая водку из стакана будто чай, внимательно всматривался в каракули покойного студента, словно надеялся увидеть в этих тетрадках его чистосердечное признание. Но в тетрадях были только химические формулы – студент действительно был очень способным…
Сквозь алкогольные пары с трудом протиснулась мысль – уж если студент хранил эти тетрадки вместе с деньгами и наркотиком, вряд ли это конспекты институтских лекций. Скорее всего – рабочие материалы по созданию того самого наркотика. Между прочим – изобретение, даже в чем-то открытие. Вот только Нобелевскую премию за него все равно не дали бы. А дали бы срок… в лучшем случае. Выходит, полезное дело для людей сделал Андрей Иванович, укокошив талантливого студента.
Отогревшись, Глебов пересел к столу и начал торопливо поглощать еду. Движения его стали неуверенными, ватные пальцы разучились хватать и удерживать предметы.
Он несколько раз пытался взять в руки нож, но тот волшебным образом ускользал, пока вообще не свалился на пол. Бормоча ругательства, Андрей трижды хватал его и трижды не мог удержать в руке.
Когда он, наконец, схватил его, умудрившись при этом порезаться, дикая ярость подкатила комом прямо к больному горлу. Зарычав, он как был на коленях, разогнулся и с силой метнул непокорный нож в стену.
Нож с глухим стуком воткнулся. Глебов тупо посмотрел на него, а потом, крича что-то нечленораздельное, начал кидать в стену все, что попадалось под руку – вилки, открывалку для консервов…
По его лицу текли слезы лютой ненависти к этому несправедливому миру, оставляя в солярочной копоти блестящие дорожки.
Неловко размахнувшись в очередной раз, он смахнул со стола бутылку, которая упала на пол и разбилась. Схватив горлышко с выступающим треугольником стекла, Андрей в ярости швырнул в стену и его. Раздался хруст. Когда он поднял в изнеможении лицо, его глазам представилась стена вкривь и вкось испещренная воткнувшимися столовыми приборами. Посередине торчало горлышко бутылки.
Глебов тяжело поднялся с колен и подошел к стене. После припадка ярости его начал разбирать идиотский смех.
– Надо же, – проскрипел он больным горлом, – ни разу не промазал! В цирке мог бы хорошие денежки зарабатывать. Денежки…
Он схватил дипломат и с пьяной старательностью попытался пересчитать деньги, но сбился в середине первой же пачки, плюнул и бросил это дело. Потом долго разглядывал на свет пакеты с таблетками, почти всерьез раздумывая, не проглотить ли пару горстей с тем, чтобы встретить рассвет уже реальным и безусловным покойником.
– Отрава, блин, – процедил он с ненавистью, высыпал пачки денег на диван, а пакеты сложил обратно в дипломат и вышел с ним на улицу.
Сначала Глебов хотел утопить дипломат в туалете, но в узкую дырку тот не пролез. Раздраженный неудачей, он раскрутил чемоданчик над головой, вскользь с ухмылкой вспомнив постановочные советы фотографа от полиции Виталика, и попытался закинуть его на крышу сарая, но ручка внезапно оторвалась. Дипломат полетел по незапланированной траектории, взвился над забором и, ненадолго застряв в ветвях дерева, упал с той стороны ограды.
– Ну и черт с тобой, – махнул рукой Андрей и побрел обратно в домик.
То ли от смены настроения, то ли от слишком свежего морозного воздуха у него вновь закружилась голова. Он подкинул в ведро свежий кирпич, содрал с себя плащ и куртку и завалился на диван, прямо на пачки денег.
– Человек, – сонно пробормотал он, – будь человеком – обувь сними, а? Понимаешь, человек – сам я уже не могу…
Не дождавшись посторонней помощи, Глебов так и уснул обутым, что нимало его не огорчило – не в первый раз ведь…
…он стоял на пороге собственной спальни и глядел на лежащую в его постели мертвую девушку. Теперь он знал, что это – Маргарита Белянчикова, дочь высокопоставленного чкаловского чиновника и королева местного бомонда по совместительству. Он смотрел на нее и ждал, что она сейчас что-нибудь скажет.
И дождался.
Маргарита повернулась на бок, внимательно осмотрела Глебова с головы до ног и с улыбкой произнесла:
– Что стоишь, Андрюша? Заходи, присаживайся, чувствуй себя как дома. Ведь это твой дом, правда?
Андрей не удивился и не испугался. Он только указал на черную полосу на шее девушки и спросил:
– Как? Не мешает?
– Мешает, – с легкой грустью ответила Маргарита, – горло очень болит.
– Правда? И у меня болит. Только у меня это скоро пройдет. А у тебя… – он запнулся, но девушка все с той же улыбкой подхватила:
– А у меня не пройдет? Ладно тебе – мы же все про это знаем! Я умерла. Ты, Андрюша, тоже для всех вроде покойника. Мы, можно сказать, коллеги. И как коллега коллеге должна сказать тебе, Андрюша – зря ты Витю Очкуна убил. Ни к чему это.
Глебов растерянно огляделся по сторонам. В комнате ничего не изменилось, только стены как-то странно колыхались. Словно он смотрел на них сквозь жаркое марево.
Девушка продолжала улыбаться, но ее голос отчего-то тембром и интонациями – вернее, их полным отсутствием – стал похож на голос Романа Федоровича Белянчикова:
– Зачем вы убили Очкуна, Андрей Иванович? Неужели нельзя было решить эту проблему по-другому?
– Я защищался, – растерянно сказал Глебов, – он стал меня душить, он очень сильный оказался…
– Вы ранили его, а потом, когда он уже не мог сопротивляться, застрелили, – прорвалась в ее голосе нотка не обвинения, а, скорее, укоризны.
– Меня нельзя было убивать, – раздался голос от окна.
Глебов посмотрел туда и увидел сидящего на своем диване Витю. Студент то и дело пристраивал на нос сломанные очки, но они тут же распадались на части.
– И очки ему сломали, а они, между прочим, денег стоят, – сказал Белянчиков устами дочери и Глебов внезапно испытал чувство глубочайшего стыда.
– Меня нельзя было убивать, – веско повторил студент. Он говорил уверенно, спокойно, ничем не напоминая себя живого, – через три года я уехал бы в Америку, открыл там лабораторию, а еще через пять лет изобрел бы лекарство от рака. Я очень талантливый.
Снова повисла тишина, прерываемая странно знакомым щелкающим звуком. Глебов вдруг вспомнил, как в институте на военной кафедре изучали полевой радиодозиметр – тот щелкал точно также, если к нему подносили пластинку с радиоактивным напылением.
Кроме того, не давало покоя ощущение, что за левым плечом кто-то есть, но повернуть голову и посмотреть все время что-то мешало. Это обозлило его.
– Хрен тебе, – грубо сказал Глебов студенту, – никуда бы ты не уехал. Так и делал бы свои наркотики, пока не сдох.
– Это точно, – сказал кто-то из-за левого плеча, но Андрей вновь не смог оглянуться.
Маргарита села на кровати с ногами, обхватив руками колени, и снова заговорила, теперь уже голосом дяди Якима:
– Ты мил человек, за правду свою, конечно, бился геройски, ничего не скажу. Вот только цену за нее запросил немалую. Как думаешь – не перестарался? С виду обычный баклан, а народу положил – страшное дело.
– Да кого я положил-то?! – раздраженно крикнул Глебов. – Девушку ведь не я убил, а студент!
– Это да, – закивал головой Маргариты дядя Яким, – деваху не ты упокоил – тут вопрос закрыт.
– Студент – мой, тут виноват, признаю! Затмение нашло…
– Только студент? – удивился дядя Яким. – А этот вот субъект чей?
Неизвестно откуда рядом с Очкуном возникла коренастая фигура парня с мутным пятном вместо лица.
– Это потому, что ты его никогда не видал, – видя удивление Андрея, объяснил дядя Яким, – сгорел парнишка вместе с дачей и твоим бензовозом. На чей счет запишем? – Он помолчал, потом спросил:
– А этих вот куда отнести прикажешь?
По стенам и потолку побежали веселые разноцветные огоньки, словно включили цветомузыку. Невесть откуда вместо дивана со студентом в маленькой спальне появился полицейский Уазик. Два растерянных полицейских настороженно смотрели через лобовое стекло, что-то кричали, но до Андрея не доносилось ни звука.
– Они, конечно, менты позорные, – сказал дядя Яким, – но ведь тоже люди. Их-то зачем было жизни лишать?
– Ладно, этот – с дачи, – удивленно ответил Глебов, – но полицейские-то при чем? Их же не я убил!
– Ясное дело – не самолично. Но, если бы не поднял бучу, в городе были бы только одни похороны. А по твоей милости их – пять.
Снова установилась тишина, лишь мерно щелкал дозиметр.
– Но вы же сами учили, – растеряно сказал Глебов, – что за себя нужно бороться…
– А я и не отказываюсь…. Молодец!
