— Ты знаешь, кто это приходил?
— Ты о ком?
— О той женщине с собакой, которая зашла спросить, не знаю ли я кого-нибудь, кто помог бы ей с садом.
— Я не расслышала, как ее зовут.
— Майерсон ее фамилия. Майерсон. Заметь, я не терплю собак в доме, я не разрешила бы ей зайти, но не могла же я возражать, когда такие обстоятельства. Удивительно, что это имя ни о чем тебе не напомнило. Это ее мужа убили… когда же это произошло? Месяц назад? Недель пять?
— Убили? — переспросила Перл. — Ну-ка, скажи еще раз, как его звали?
— Гарольд. Гарольд Майерсон.
— Возможно, ты упоминала об этом в письме. Я никогда не читаю в газетах о таких происшествиях, стараюсь их просто не видеть. Может, я трусиха, но подобного не переношу.
— Его убили в Хэно-Форест, — продолжала миссис Райпл, — воскресным утром, чудесным солнечным утром. Ударили ножом в сердце, когда он гулял вот с этой собакой.
Сента сидела на кровати, Филипп — на плетеном стуле. Окно было открыто, но он из страха затворил его. Существовала комната, в которой они находились, — и Зазеркалье, зеленоватое, водянистое, царство топей, Зазеркалье этой комнаты, отражавшейся в наклоненном стекле.
— Я же тебе говорила, что убила его, Филипп, — говорила Сента, — я тебе все время твердила, как ударила его стеклянным кинжалом.
Он не мог произнести ни слова. Он мог лишь повторять, что требует правды. Она была более спокойна и разумна, чем когда-либо, расспросы ее даже забавляли.
— Теперь я понимаю, что убила не того человека. Но ты ведь мне все время говорил, что Арнэм живет там. Ты мне показывал дом. Мы проезжали мимо, ты показал на него и сказал: «Вот здесь живет Джерард Арнэм». Думаю, Филипп, ты должен признать, что ошибся ты, а не я.
Она рассуждала так, будто проблема лишь в том, что она выбрала не того человека. Она, возможно, слегка сердилась за то, что Филипп опоздал на свидание. Он закрыл голову руками. Он так и сидел, чувствуя скапливающийся между пальцами пот и горячую пульсацию в висках. Сента дотронулась до него рукой, от прикосновения ее детской ладошки Филипп вздрогнул и отшатнулся. Будто к коже очень близко поднесли зажженную спичку.
— Это совершенно не важно, Филипп, — долетали до него ее слова, произносимые мелодично, ласково, рассудительно. — Совершенно не важно, кого я убила. Смысл в том, чтобы кого-нибудь убить, чтобы доказать свою любовь. В общем — если ты, конечно, не против, чтобы я об этом говорила, — ты ведь убил не того опустившегося старика — как там его, Джоли, да? Ты тоже ошибся. Но тем не менее поступок совершен, — она как-то мягко и жалко хихикнула. — В следующий раз, я полагаю, получится лучше, мы будем аккуратнее.
Филипп вскочил и набросился на нее прежде, чем понял, что происходит. Сжав ее плечи, вонзившись в них ногтями, он швырял ее на кровать, вдавливал в матрас ее хрупкое тело, слабую грудную клетку, птичьи кости. Сента не сопротивлялась. Она подчинилась силе, только едва стонала, а когда он стал ее бить, лишь закрыла лицо руками.
Увидев кольцо, которое он ей подарил, серебряное, с лунным камнем, Филипп остановился. Это кольцо и лицо Сенты, так слабо защищенное от его молотящих рук, словно заставили его замереть. Ведь он был человеком, ненавидящим насилие, и до этой минуты не мог представить себе, как совершает жестокость. Даже разговоров об этом он не переносил. Даже сама мысль о чем-то подобном казались ему началом разложения.
Звучащий наверху «Большой вальс» из «Кавалера розы» пронизывал потолок мелодичным тяжелым напевом. Чувствуя отвращение к самому себе, Филипп рухнул на кровать. Он был в шоке, он не чувствовал способности мыслить, он хотел умереть.
Спустя какое-то время он услышал, что Сента встала. Она терла глаза. Он поранил ей лицо, на одной из скул был след крови. Кольцо с лунным камнем врезалось в палец, когда она заслонялась. Сента вздрогнула, увидев кровь на кончике пальца. Она встала на четвереньки, чтобы рассмотреть в зеркале царапину на лице.
— Прости, что ударил тебя, — проговорил Филипп, — я был не в себе.
— Все в порядке, — сказала она, — не важно.
— Как раз важно. Я не должен был к тебе прикасаться.
— Можешь меня бить, если хочешь. Можешь делать со мной все что угодно. Я люблю тебя.
Ее реакция поразила его. Потрясение было так огромно, что погрузило Филиппа в какое-то бессознательное состояние. Он мог лишь беспомощно смотреть на Сенту, слушать эти слова, произнесенные в немыслимой ситуации. Ее лицо было ласковым от любви, будто черты начали таять. Кровь искажала серебряно-белое совершенство, делала Сенту земной. Слишком земной.
— Значит, все правда? — выдавил Филипп.
Сента кивнула. Она удивилась, но как-то очень по-детски искренне:
— Ну, да, правда. Конечно, правда.
— То, как ты следила за ним, подошла к нему и сказала, что тебе попало что-то в глаз, — правда? — Он едва мог выговорить это, но все же выговорил: — И то, что ты нанесла удар в сердце, — тоже правда?
— Я же тебе говорила. Конечно, это правда. Я не подозревала, что ты сомневался, Филипп. Я думала, ты веришь мне.
В горячке страха, неверия и паники он приехал из Чигвелла прямо на Тарзус-стрит. Он не заезжал ни в офис, ни домой, поэтому оказался здесь довольно рано. И в этот раз, возможно, впервые, через окно в подвале она заметила, как он пришел. С ее губ исчезла улыбка, когда она увидела его лицо.
Он не привез ни вина, ни продуктов. То был крах его мирка — по крайней мере, он так думал, с трудом спускаясь в подвал. Он никогда больше не сможет пить, не сможет есть. Ответив на все вопросы, ответив на них утвердительно, Сента спросила:
— А не выпить ли нам вина? Я бы с удовольствием. Филипп, может, сходишь, купишь бутылочку?
На улице он почувствовал себя затравленным зверьком. Это было новое ощущение. По дороге сюда он был напутан, но боялся лишь того, что она может ему сказать, того, что ее вид и слова могут подтвердить. И вот, когда он все узнал, ему стало казаться, что его преследуют. К тому моменту, когда слова Сенты вдруг подтвердил посторонний человек, Филипп уже не верил почти ничему из ее рассказов, начал привыкать не верить ей с первой же минуты. А когда подтвердилось ее участие в съемках телесериала, Филипп обрадовался, почувствовал облегчение. Странно, что теперь, когда она подробно обрисовала ему самое немыслимое из всего, что когда-либо рассказывала, он поверил ей полностью. Сомнений не оставалось.
Он купил две бутылки дешевого белого вина, но уже заранее знал, что не притронется к нему. Он должен сохранить ум ясным. Опьянение не для него. Это все же не то туманное ликование, в которое они иногда впадали, когда секс плавно перетекал в предрассветный сон: этому так легко не поддашься, так не оцепенеешь. Попав из пыльной духоты первого этажа в прохладную темноту подвала, Филипп почувствовал, как действительность и правда снова оглушили его, как тяжело осознать, что Сента хладнокровно убила беззащитного человека, и прошептал: «Не может быть, не может быть…»
Она с жадностью принялась пить вино. Он взял свой полный бокал и отнес в ванную, вылил и наполнил водой. Нельзя понять, вино или вода в этом мутном зеленом бокале. Сента протянула к нему руку:
— Останься со мной на ночь. Не уезжай сегодня.
Он взглянул на нее в отчаянии. Она угадала его мысли.
— Не думаю, что я смог бы поехать домой. Мне кажется, я не могу покинуть эту комнату. Я не в состоянии видеть других людей. Я могу быть лишь с тобой. Ты сделала так, что теперь я не способен ни с кем общаться.
Сента, казалось, была обрадована. У Филиппа мелькнула мысль, что это и было единственной ее целью — отгородить их двоих от любой возможной компании. Он снова увидел безумие в ее рассеянном взгляде, в надменном безразличии ко всему тому, что ужасает и ошеломляет нормального человека. Это лицо Флоры. То же выражение мраморных черт, как тогда, целую вечность назад, в саду Арнэма. На сей раз Филипп не стал гнать мысль о сумасшествии Сенты. Если она помешанная, то она не может помочь себе сама. Если она душевнобольная, то она беспомощна, не способна контролировать свои действия.
Он обнял ее. Ужасно, но объятия не доставили ему никакого удовольствия. Он словно обнимал что-то гниющее, разлагающееся или мешок с мусором. Он испугался, что сейчас его вырвет. А затем пришла жалость, жалость к ней и к себе, и он заплакал, уткнувшись лицом ей в плечо, прижавшись губами к ее шее.
Сента гладила его волосы и шептала:
— Бедный Филипп, бедный Филипп, не грусти, не надо грустить…
Он был в доме один. Он сидел у окна в гостиной и смотрел, как на улице смеркается. В такие закаты Гленаллан-Клоуз, облитый тусклым красным светом, спокойным и греющим, живописен как никогда.
Позади были ночь и день почти постоянных, непрекращающихся страданий, на которые и оглянуться немыслимо: невероятно, что два человека смогли их вынести. Разумеется, о том, чтобы пойти на работу, не было и речи. После тех долгих часов без сна, когда Сента то дремала, то просыпалась, то умоляла заняться с ней любовью и однажды даже встала на колени, Филипп все-таки не уснул. Он встал в восемь, чтобы пойти в коридор к телефону и позвонить домой Рою. Не нужно было притворяться, что он охрип, что во рту у него пересохло, не нужно было изображать утомленность. Все это у него было после тех страшных часов.
