— Так оно и было, — подтвердила Карен.
— Потрясающе! Значит, это она вас втянула в это дело, так? Ну, хорошо, положим, но что это объясняет? Или вы считаете, что это и есть ответ хоть на один из моих вопросов? Тогда на какой?
— Это уж вы сами решайте — кстати, это ваша работа. А я не обязан это делать. Я пытался вам помочь, но вы даже не соизволили выслушать меня, когда я пытался рассказать вам об Энди Дорэне. Неужели вас даже не заинтересовал тот факт, что тот первый из телефонных звонков, так напугавший Джефферсона, последовал практически сразу же после его побега из тюрьмы? Признаюсь, вы меня удивили. Неужели вы всерьез верите, что все последние три года я только и делал, что холил и лелеял свою ненависть к этому парню — чтобы в конце концов убить его за то, что даже в глазах закона выглядело всего лишь мелким правонарушением?
— А то, что вы в свое время зверски избили его? Это вы тоже называете мелким правонарушением?
— Послушайте, Тарджент, — устало сказал я, — все это давно в прошлом, забыто и похоронено. Не пытайтесь приплести ту ссору к вашему делу.
— А вот тут вы неправы. Мне случилось отыскать кое-какие доказательства, что все это отнюдь не похоронено и не забыто, как вы только что выразились, Перри. Вы уже не помните, что мы обнаружили в вашем домашнем сейфе? Ту коробочку с сувенирами, которую вы так трогательно хранили все эти годы…
— Да, я хранил фотографии женщины, с которой когда-то был помолвлен. И что? Вы считаете, что это один из признаков навязчивой мании? Послушайте, Тарджент, вы это серьезно? По-моему, было бы куда более странно, если бы я постарался как можно скорее избавиться от всего, что напоминало мне о ней, если бы я сжег или порвал эти фотографии.
— Мой партнер побеседовал кое с кем из бывших коллег Алекса Джефферсона. Так вот, этот парень заявил, что видел вас у него на свадьбе, и сам Алекс тоже. Вы припарковались в сторонке и издалека наблюдали за свадебной церемонией, стараясь не попадаться им на глаза. Миссис Джефферсон он об этом не сказал — как объяснил жених, не хотел портить ей столь радостный день.
Карен бросила на меня взгляд — в ее глазах был неподдельный интерес, тут же сменившийся сочувствием. Я отвернулся.
— Вы ведете себя как идиот, Тарджент, — в сердцах бросил я. — Если это и есть ваша тактика, то чего вы добиваетесь, выложив все это в ее присутствии?
— Ну, идиотская она или нет, не знаю, а вот чего бы мне хотелось, могу сказать. Чтобы вы объяснили мне, что делали там в день их свадьбы? Не похоже, чтобы так вел себя человек, который поставил на своем прошлом крест. А вот на действия психа, страдающего навязчивой манией, похоже и даже очень.
Я молча покачал головой — сейчас мне не хотелось смотреть ни на кого из них.
— Ну так как? — спросил Тарджент. — Можете вы хоть что-нибудь объяснить?
Я горько рассмеялся.
— О да, конечно, я могу это объяснить. Я скучал по ней. Мне ее чертовски не хватало. Вы это хотели от меня услышать? Именно это вы рассчитывали вытянуть из меня, тупица? Что ж, можете поздравить себя, вы это услышали. Да, я скучал по ней. Или это так странно на ваш взгляд — скучать по женщине, которую любишь? Не знаю. Думайте, что хотите, мне все равно. Да, я действительно скучал по ней, да, мне действительно ее не хватало, так все и было. А потом перестал — но с тех пор прошло уже несколько лет.
— Не думаю, что мы обязаны обсуждать все это, — дрожащим голосом проговорила Карен, не глядя в мою сторону.
Жалость, которая померещилась мне в ее голосе, больно ранила меня.
— Все в порядке, Карен, не переживай, — бодро откликнулся я. — Неужели ты не понимаешь, ради чего все это делается? Просто ему очень хочется повесить на меня убийство твоего мужа, вот и все. Но самое печальное — это то, что тебе он этим не поможет.
— А что поможет? — тут же влез Тарджент. — То, что вы суете свой нос куда не следует, путаетесь у нас под ногами и утаиваете ценную информацию? Наверное, вы уверены, что помогаете нам, да?
— Я никуда не сую свой нос, Тарджент, и вы это знаете. Просто кто-то очень постарался, чтобы все выглядело именно так. Но если вы настолько тупы, что не способны распознать правду, даже когда вас тыкают в нее носом…
— Знаете что? — внезапно перебил меня Тарджент. — Хватит. На сегодня я сыт вами по горло. Довольно с меня ваших историй, Перри. Отправляйтесь домой.
— Спасибо, Тарджент, не сейчас. Между прочим, я приехал, чтобы поговорить с Карен. Причем наедине.
— Позже поговорите. Как-нибудь в другой раз поговорите с нею. Наш с миссис Джефферсон разговор еще не закончен. А вот с вами я уже наговорился досыта, Перри, так что выметайтесь. Хотите поговорить с ней — можете позвонить ей попозже. Хотя, честно признаюсь вам, я намерен убедить ее не брать трубку.
— Все в порядке, Линкольн, — торопливо пробормотала Карен. — Не знаю, что происходит, но мне достаточно того, что я знаю тебя. Так что об этом не волнуйся.
Итак, похоже, меня выставили за дверь. Встав, я окинул взглядом этих двоих, удобно устроившихся в гостиной и дожидавшихся только, когда я уйду, чтобы вернуться к разговору. Тарджент с Карен молчали. Я вышел в коридор, а потом и из дома, прикрыв за собой дверь, чтобы не слышать негромкое бормотание голосов, обсуждавших, могу ли я оказаться убийцей.
«Растерянность ведет к смерти».
Эти слова были написаны на вытертой досуха грифельной доске — нацарапаны маркером, издававшим отвратительный визг, от которого по коже ползли мурашки. Что делать, рука старого копа, который их писал, двигалась слишком стремительно и к тому же была слишком тяжелой.
Учебный семинар носил название «Действия в критических ситуациях», принятый среди бюрократов код, которым в этой среде обозначали ситуацию, при которой люди склонны стрелять в полицейских, то есть в нас. Я был одним из дюжины копов, сидевших в комнате и внимательно слушавших инструктора — всем нам было хорошо известно, что он тренирует бойцов из отрядов SWAT[25], причем занимается этим уже добрых три десятка лет.
«Растерянность ведет к смерти».
Он прочел это вслух, потом повернулся к нам.
— Вы обязаны знать своего противника, и вы обязаны знать своих друзей, — продолжал он. — Конечно, здесь, в этой комнате, все выглядит довольно просто. Но это сейчас. А когда вокруг кромешный мрак, повсюду свистят пули, и любая из них, угодив вам в сердце, может оказаться смертельной, тогда это не покажется вам таким уж простым. Зато если вы хорошо обучены, если вы заранее подготовлены, то выживете даже под шквальным огнем, уцелеете и сделаете то, к чему обязывает вас долг. А если нет, тогда первое, что вы почувствуете, услышав, как вокруг свистят пули, — это растерянность. А растерянность, джентльмены, ведет к смерти. Проще говоря, растерянность убивает.
Мэтт Джефферсон вернулся домой после дня, проведенного в садовом питомнике, когда солнце уже садилось. Поставил свой грузовичок на усыпанной гравием парковке возле амбара, как неизменно делал это каждый день, прошел по каменной дорожке к двери, ведущей в его комнату, и вдруг остановился как вкопанный: заметил висевшую на двери записку. Человек из Кливленда приехал повидаться с ним. Семейное дело. Он не застал его, вернется попозже. Несколько коротких фраз. Но то, что в моих глазах означало одно, в глазах Мэтта Джефферсона, возможно, имело совершенно иное значение. И, пока я сидел в местной аптеке-закусочной, с аппетитом поедая фруктовый пирог и думая об Эми, Мэтт, сорвав с двери записку, взбежал по лестнице наверх, отыскал револьвер и бутылку с виски, а потом спустился и отправился в беседку ждать.
Какой замечательный вид открывался оттуда! Должно быть, это действительно потрясающее зрелище, когда солнце медленно и величаво катится к горизонту, раскрашивая поверхность пруда красками и оттенками, которые таит в себе угасающий день, а потом проваливается в какую-то черную дыру, и небо темнеет прямо на глазах, а из-за горизонта торжественно и неторопливо выплывает луна. Я тогда не торопился поскорее покончить с ужином, подсознательно оттягивая возвращение в питомник, так что время посидеть там у Мэтта было. Посидеть, послушать музыку ветра, полюбоваться тем, как засохшие листья, покружившись в воздухе, с легким шуршанием падают на землю, почувствовать, как виски обжигает ему рот, как огненная струйка стекает вниз по его горлу, ощутить холодную приятную тяжесть револьвера, так удобно лежащего в его ладони.
Когда я приехал, он уже знал меня. Когда я колотил кулаком по его двери, представляя собой отличную мишень, поскольку находился в радиусе действия его револьвера, он знал меня. Когда я шагал в темноте по деревянному мостику, приведшему меня к нему, пока мы не оказались лицом к лицу в беседке, он уже знал, кто я. А в тот момент, когда он вскинул револьвер, поднес его ко рту и спустил курок, он знал, кто я такой, — знал так отчетливо, как никогда прежде.
