— «Но, судя по тому, что ты рассказывал, она была замужем за пьяницей».
— Это правда. Но почему мы говорим о браке? Разве ты хочешь, чтобы я просил у твоего отца твоей руки?
В этот момент раздались удары в дверь квартиры, которую Бетховен снимал на Шварцшпаниерштрассе, или улице Черных испанцев, названной так потому, что до недавнего времени здесь находилась епископская кафедра монастыря доминиканцев. Несмотря на то что в дверь стучали весьма энергично, Бетховен ничего не услышал. В последние годы жизни он почти оглох. О том, что кто-то к ним идет, ему сообщила юная возлюбленная.
Открыв дверь, Бетховен оказался лицом к лицу с отцом Беатрис, который явно был не в духе.
— Герр Бетховен, я знаю, что моя дочь Беатрис здесь, и пришел за ней.
Бетховен показал ему знаками, что не слышит его слов.
— Тогда отойдите, — сказал дон Леандро. Он резко отодвинул композитора с дороги и вошел в квартиру.
Жилище Бетховена состояло из шести комнат: трех для прислуги — кухни, спальни служанок и комнаты для стирки и глажки — и трех для него самого, все они предназначались для музыки, включая его собственную спальню, где разместилось два фортепьяно, поскольку это было самое большое помещение.
Дон Леандро, осматривая комнаты хозяина, не скрывал недовольства царившим повсюду беспорядком:
— Да это же свинарник! Как у вас хватило совести заставить мою дочь работать в таких условиях?
Отец Беатрис дошел до комнат прислуги и увидел там только служанку, согнувшуюся над лоханью с бельем, поэтому решил прекратить поиски. Он направился к Бетховену, уставив на него указательный палец, который, казалось, вот-вот выстрелит, и сказал:
— Бетховен, до сих пор я восхищался вами как композитором. Сейчас, должен сказать, даже ваша музыка кажется мне жалкой и презренной!
Композитор, который не слышал ни слова, сказанного посетителем, повернулся, чтобы пойти за одной из разговорных тетрадок, но дон Леандро схватил его за руку и рывком повернул к себе, так что тот чуть не упал:
— Мне наплевать, слышите вы меня или нет, я отказываюсь брать в руки эти засаленные тетрадки, которыми вы пользуетесь как костылями! Потому что вы и есть паралитик! Отвратительный, развратный паралитик, который думает, что ему все позволено, потому что он композитор. Но это ошибка. И жена моя, мир ее праху, и я сам произвели на свет дочь не для того, чтобы она в конце концов превратилась то ли в сиделку, то ли в любовницу безумного, глухого, грязного старика!
Бетховен снова хотел повернуться, но де Касас с силой дернул его за руку, и композитор, потеряв равновесие, упал. Де Касас не сделал ни малейшей попытки помочь ему подняться и продолжал глумиться над ним:
— Не вашу задницу мне хотелось сегодня увидеть, герр Бетховен. Я хотел увидеть вас стоящим передо мной на коленях! На коленях, с мольбой уговаривающим меня не прибегать к моим связям при дворе, чтобы выслать вас из Вены и выставить на посмешище перед всеми согражданами.
Бетховен скорбно смотрел на него с пола, потому что при всей своей физической силе, позволявшей ему справиться с этим одержимым, решил, что сейчас благоразумнее не пытаться встать. В то же время он недоумевал, где Беатрис, в каком темном шкафу или чулане она спряталась, так что ее не нашел отец, несмотря на облаву, которую он устроил.
Дон Леандро де Касас, казалось, был удовлетворен, сбив Бетховена с ног. Судя по всему, его карательная экспедиция закончилась. Голосом более тихим, но, возможно, именно поэтому еще более угрожающим, он сказал Бетховену, тщательно выговаривая каждое слово, будто хотел, чтобы тот прочел по губам:
— Бетховен, не знаю, где сейчас моя дочь, хотя, зная о том, как постыдно вы ее использовали, нетрудно вообразить, что вы превратили ее еще и в посыльного. Готов спорить, что она на рынке, делает для вас покупки. Вы так и не понимаете, что я вам говорю? Отлично, сейчас я напишу.
Дон Леандро схватил одну из тетрадок, лежавших на рабочем столе Бетховена, и написал: «Если я еще раз увижу вас рядом с моей дочерью, я вас убью».
И, бросив тетрадку ему в лицо, развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что позолоченная дощечка, прикрывавшая замок со стороны лестничной клетки, отлетела и с тонким звоном упала на площадку.
Бетховен подождал несколько секунд, чтобы убедиться, что дон Леандро не собирается возвращаться, и громко позвал Беатрис.
Она осторожно выглянула из комнат для прислуги в одежде служанки.
— Как ты?
Увидев ее, одетую посудомойкой, и поняв, что она обманула отца, Бетховен разразился оглушительным хохотом. Беатрис, видя, что он не пострадал, подбежала его обнять.
— Что будем делать? — спросила девушка.
Бетховен показал ей, чтобы она написала в тетрадке, и, прочитав, сказал:
— Лучше нам несколько дней не встречаться, пока мы не найдем выход из этого положения.
— «Не сгущай краски. В конце концов, что может сделать мой отец?»
— Беатрис, у твоего отца хорошие связи при дворе. Возможно, у него есть даже доступ к самому императору.
— «Ну и что? Мы свободные люди, можем делать все, что хотим».
— Не все так просто. Полиция Меттерниха пока не трогает меня, потому что считает всего-навсего старым сумасбродом, совершенно безвредным. Но если они захотят осложнить мне жизнь, то найдут десятки свидетелей того, как я при каждом удобном случае болтал всякую чепуху в ресторанах и тавернах насчет императора и системы правления.
— «Кто осмелится посадить тебя в тюрьму? Ведь ты неотделим от этого города».
— Возможно, так было когда-то. Сегодня я, можно сказать, бывший предмет гордости.
Бетховен подошел к столу, на котором Беатрис переписывала симфонию начисто, и начал складывать ноты. Затем он перевязал их и уложил, словно в папку, в большую продолговатую тетрадь.
— Возьми, — сказал он Беатрис, протягивая ей кипу бумаг. — Сейчас важно, чтобы ты закончила переписывать набело мою Десятую симфонию. Возьми все домой, а через несколько дней передашь мне, чтобы я просмотрел рукопись в последний раз.
Для Беатрис эти слова прозвучали как приговор.
— «Обещай, что мы снова увидимся», — сказала она.
Бетховен не ответил, только взял большое гусиное перо, лежавшее на рабочем столе, открыл партитуру на первой странице и каллиграфическим почерком написал по-итальянски:
Sinfonía Decima in do minore Op. 139
composta per festeggiare la beltà della mia amata immortale.[19]
И немного ниже, тоже по-итальянски:
Dedicata a Beatriz de Casas, cui occhi ridenti e fuggitivi ispirarono queste pagine.[20]
И, не произнеся более ни слова, они расстались после долгого страстного поцелуя.
Вена, декабрь 1826 года
Беатрис де Касас закончила переписывать набело последние такты Десятой симфонии через неделю после того, как ее отец в ярости ворвался в квартиру Бетховена, повалил его на пол и угрожал донести на него полиции Меттерниха. Хотя они с тех пор не виделись, композитор передал ей записку через мальчика ван Брейнинга, чтобы она пока не возвращала ему рукопись ни на что не похожей симфонии, противоречившей всем канонам композиции. Бетховен был настолько измучен историей с Большой фугой, что ни за что на свете не хотел бы ее повторения.
Большая фуга первоначально была создана как заключительная часть Струнного квартета № 13, но оказалась столь сложной для исполнения, столь изобилующей диссонансами и внезапными переходами, что издатель умолял Бетховена написать для консервативных венцев альтернативный, более мелодичный вариант.
Бетховен согласился, так как своими глазами видел ужас и отвращение на лицах слушателей, которые пришли на первое исполнение квартета, а вынуждены были слушать фугу. Композитор посчитал их дураками, но согласился убрать фугу из окончательной версии, заменив ее в квартете более доступной частью, и опубликовать как отдельное произведение.
Замысел Бетховена был таков: Беатрис будет хранить партитуру до его смерти, а потом отправит издателю, чтобы тот опубликовал ее как посмертное издание. Он не хотел, чтобы симфония находилась в его собственном жилище, потому что его друг интриган Шиндлер был способен уничтожить странное, ни на что не похожее произведение, чтобы оно не испортило, словно паршивая овца, безупречный цикл симфоний композитора.
В самом деле, Десятая симфония помимо своей революционной структуры — семи частей (чего Бетховен не применял ни в одной из прежних композиций) — содержала и другие музыкальные новшества и была настолько авангардной и смелой в гармоническом отношении, что включала пятиминутное соло на барабане в скерцо и двутональные пассажи в финальном ______[21] стях до мажор и фа-диез мажор предвосхитили эксперименты, которые век спустя осуществил Стравинский в балете «Петрушка». В шестой части, андантино с вариациями, Бетховен использовал пентатонические гаммы и создал пассажи настолько неопределенной тональности, что вполне можно было бы утверждать — революция, начатая Дебюсси в прелюдии к «Послеполуденному отдыху фавна», на самом деле началась с Десятой симфонии. Во втором allegro con brio[22] композитор ввел многократно повторяющиеся пассажи — одна и та же мелодия звучала с небольшими вариациями до тридцати раз подряд, став подлинной родоначальницей минимализма. Семь частей симфонии не были отделены друг от друга, как обычно, а объединялись ложными каденциями и другими техническими приемами, с помощью которых Бетховен превратил свою последнюю монументальную симфонию в непрерывно звучащую музыку, длящуюся полтора часа. Десятая, в какую бы эпоху ее ни слушали, должна была стать навеки современным произведением.
