– Взять! – рассеянно улыбнувшись, скомандовал Мальчик.
И волк побежал за ней следом.
Он гнал ее через мертвый лес, долго, очень долго. Много часов, а может быть, много дней. Иногда он сильно отставал, а иногда, наоборот, оказывался от нее так близко, что мог вцепиться зубами в тонкие, длинные ноги, перегрызть тугие хрустящие сухожилия, завалить ее набок, распороть клыками живот и наесться до отвалу безвкусного, стерильного, фальшивого мяса или чего там у нее было внутри… Но он не делал этого. Он гнал ее к реке, и как ни пыталась она петлять, как ни наматывала круги, они все приближались и приближались к Смородине, и оба знали, что именно там – их конечная точка, и оба бежали так быстро, как только могли, и оба задыхались от бега, и оба хотели, чтобы это все, наконец, кончилось, кончилось, кончилось…
Лошадь резко затормозила, обдав себя фонтаном черных холодных брызг, уперев разъезжающиеся копыта в скользкое илистое дно. Перед ней была река. Дальше бежать было некуда. Она протяжно, отчаянно фыркнула, тряхнула головой и медленно оглянулась назад. Волк сидел прямо за ней и молча скалил зубы – усталый, злой, победивший, готовый наброситься в любую секунду. Лошадь шагнула вперед – вода была ледяная. Это еще не конец, не конец… Перейти эту реку вброд… Переплыть ее – вот и все… Вот и все, что ей нужно сделать… Она ведь такая узкая, эта речка… Это еще не конец… Медленно переступая по скользкому дну, лошадь пошла дальше. Неподвижная ледяная вода коснулась ее разгоряченного брюха, обожгла холодом бока, лизнула спину. Стало трудно дышать. Лошадь оттолкнулась задними копытами и поплыла. Это еще не конец…
Когда лошадь была уже на середине реки, кто-то схватил ее за хвост и с силой потянул вниз, ко дну. Она лягнула невидимого хищника окоченевшим от холода копытом – медленно и слабо, как во сне. И, кажется, промахнулась – он потянул ее снова.
Лошадь погрузилась в реку с головой, нечаянно хлебнула воды. Густая, пронзительно-холодная жижа заполнила горло и легкие. Из последних сил она дернулась, вынырнула, задрала украшенную лентами черную голову над черной водой и в последний раз посмотрела вверх, на полную большую луну. Больше она не сопротивлялась.
Болотный начал есть с головы: больше всего ему нравился вкус меда и соли.
XVI. Путешествие
Электронные часы на неподвижной волосатой руке показывают 11.58.
Что-то не так. Дело даже не в том, что они все вдруг заснули средь бела дня. Они ведь не спят. По крайней мере, не все спят. У некоторых приоткрыты глаза, кто-то даже слегка шевелится. Большинство лежит, свесив потные вонючие ноги в проходы. Но многие из тех, у кого боковые места, сидят, уткнувшись носами в столики или, наоборот, откинув головы и закатив глаза.
Поезд тащится еле-еле, все замедляя и замедляя ход.
По красной ковровой дорожке я добегаю до купе проводников – они тоже лежат неподвижно. Глаза закрыты.
Возвращаюсь обратно в вагон. Что, ядовитый газ? Какое-то химическое воздействие? Не похоже… Переползаю с одного пассажира на другого – все они, безусловно, живые: теплые, дышат ровно, кожа нормального цвета. Только очень уж какие-то тихие – и это самое странное. Ночью-то они ведь храпели. Храпели, хрюкали, кашляли, чихали, рыгали, сморкались. Издавали звуки. А теперь – тишина.
Единственный звук, не считая стука колес, – голос, еле слышно доносящийся из динамика в коридоре. Громкость поставлена на минимум. Чтобы хоть что-то разобрать, я карабкаюсь вверх по стене и подбираюсь прямо к маленьким темным дырочкам.
– Прослушайте обращение президента к гражданам России, – доносится оттуда сквозь помехи. – Прослушайте обращение президента к гражданам России.
Может быть, это просто из-за помех мне кажется, что я узнаю этот голос? Может быть, я все же ошибся?..
– Прослушайте обращение президента к гражданам России. Прослушайте обращение президента к гражданам России. Абра кадабра, мы везли кадавра, ать-два ать, на базар продавать, с дыркой во лбу, да в дешевом гробу, абра кадабра, мы везли кадавра, красавчика-покойника везли себе спокойненько, но казаки-разбойники крибле крабле в дороге нас ограбили, абра кадабра, украли кадавра, крабле-крабле бум, с дыркой во лбу, крабле крибле, остались мы без прибыли…
Нет, не ошибся. Люси.
Мной вдруг овладевает такая апатия, что я готов свернуться в комок и заснуть прямо здесь, между дырочками громкоговорителя. Я с трудом заставляю себя добраться до остывшего титана и пью теплую воду, натекшую из не завинченного до конца крана. Это меня взбадривает.
Что же ты делаешь, Люси? Что ты делаешь с ними, дрянь?
В любом случае, что бы ты с ними ни делала, на меня это все не действует. Со мной твоя болтовня не работает, Люси…
По моим расчетам, мы вот-вот должны пересечь белорусско-русскую границу. Или уже пересекли?.. Еще минут сорок мы тащимся очень медленно. Совсем медленно, сам я мог бы ползти быстрее. Такое ощущение, что машинист уснул или ведет поезд в полудреме. Впрочем, почему ощущение? Так оно, наверное, и есть.
Еще медленнее. И еще медленнее.
Я даже не сразу замечаю, что поезд уже стоит. Никто не шевелится. Никто не выходит.
Битый час я наматываю круги по вагону – в буквальном смысле: от пола до потолка, от пола до потолка – в поисках выхода.
Уже почти потеряв надежду, я, наконец, обнаруживаю, что в купе проводников окно чуть приоткрыто, и выбираюсь наружу.
Красное приземистое здание вокзала. Станция Суземка. Значит, уже Россия…
Поезд, из которого я только что выбрался, стоит впритык к другому – шедшему впереди него. Собственно, все железнодорожные пути, сколько хватает взгляда, заполнены неподвижными составами.
Людей нет. На перроне стоит одинокий плакат. Просто большие черные буквы на белом фоне: «Да не будет у тебя других богов пред лицом моим».
Я огибаю здание вокзала и ползу через большую асфальтированную площадь. Там, за площадью, виднеются кособокие домики, а еще дальше – лес. Миную еще один плакат, сверху донизу загаженный голубями: «Не сотвори себе кумира, не поклоняйся ему и не служи ему».
Такое я уже видел в Москве: незадолго до моего отъезда в Италию подобные плакаты появились рядом с некоторыми автобусными остановками и станциями метро. Я тогда, помнится, интересовался, откуда они взялись, и мне объяснили, что это что-то вроде социальной рекламы. С одобрения мэра города одна крупная благотворительная организация развесила по всей Москве заповеди, данные Моисею на горе Синай, подразумевалось, что это каким-то образом поднимет моральный уровень москвичей. Так что в принципе нет ничего странного в том, что мода на библейские откровения докатилась и до маленьких поселков вроде Суземки. Только вот в Москве эти плакаты не стояли буквально на каждом шагу. А здесь… Я оглядел стройные ряды ржавых столбиков с белыми растяжками:
«Не произноси имени моего напрасно».
«Почитай отца твоего и мать твою».
«Не убий».
«Не прелюбодействуй».
«Не кради». «Хуй тебе» – приписано маленькими корявыми буквами снизу.
Я, наконец, пересекаю площадь и ползу к ближайшему покосившемуся дому.
На улице по-прежнему ни души. Как тогда, в Веллетри, только здесь прохладно и совсем, совсем тихо.
Не очень-то похоже на место, в котором идет война. Скорее уж – на место, где война давно уже кончилась, не повредив ни одного здания, но не оставив в живых ни одного человека.
XVII. Мост
Когда лошадь скрылась под водой, волк встал, отряхнулся и забрался на мост. Нервной рысцой пробежался туда-сюда, принюхиваясь.
если кто-нибудь заберет его…
Нашел маленькую узкую выемку в доске – след от ножа, который воткнула голая женщина. Но ножа – самого ножа – не было.
пока тебя нет…
Волк задрал голову и протяжно, визгливо, фальшиво, то по-звериному, то сбиваясь на человеческий крик, завыл.
если кто-нибудь заберет его, пока тебя нет, – навсегда останешься такой…
– Н-нечего г-глотку драть, – с пьяной ленцой произнес кто-то.
Волк резко оборвал вой на высокой, отчаянной ноте и огляделся. На мосту чернела чья-то тень. В следующее мгновение обладатель тени громко рыгнул, потом довольно хихикнул и, покачиваясь, выступил из темноты на мост, в желтую полосу лунного света. Он оказался приземистым человекообразным существом в драной мешковатой одежде.
– Давно не виделись, М-маша-растеряша! Что, п-потеряла свой ножичек? – Существо было основательно поддатым; в руке его блестел нож – тот самый, который голая женщина воткнула в мост.
Волк втянул влажными дрожащими ноздрями густой запах перегара, сморщил нос и глухо зарычал:
– Маша-растеряша! Маша-растеряша! Хи-хи-хи-х… ой, м-мамочки, страшно-то как!
Волк перестал рычать и быстро, решительно прыгнул на человека с ножом, повалил его на спину и передними лапами прижал к мокрой холодной земле. Снова наморщил нос, готовясь вцепиться в поросшую синей щетиной шею.
– Но-но-но, Машенька, не шали! – Пьяный с неожиданной ловкостью крутанулся, высвободил руку с ножом и приставил острие к волчьему горлу. – Только дернись у меня, и я тебя, с-сука, прирежу. Второй раз сдохнешь. Как собака сдохнешь. То есть, прости, как волк…
