Слезы высохли. Эрекция спала. Зах съежился, все глубже и глубже погружаясь во тьму. Уличный шум за окном отдалился. Он притаился во мраке кладовки, в своем секретном кабинетике, прилип к рыбьему глазу вделанной в дверь линзы, нацелил камеру.
«Ты что, всерьез? — широко распахнула глаза Тиффани. — Это же шантаж. Зах, это нехорошо. Нельзя, Зах!»
«Послушай, Тиффани, ты смотришь на какой-нибудь поступок и видишь только этот поступок, — терпеливо принялся объяснять он. — Однако Богу символика поступка гораздо важнее, чем сам поступок. Иначе Христос не иссушил бы смоковницу и не стал бы изгонять торгующих из храма. Ты вот говоришь: „Шантаж“, — значит, ты оперируешь не на таком уровне, чтобы постичь притчу. Притчу моей жизни и нашей жизни. Я имею в виду: сколько мы говорили, что бабушка управляет нами с помощью денег, а когда она умрет, она передаст все деньги в распоряжение Оливера, и ты знаешь — это все не просто так, это символизирует нашу зависимость от мамоны, от мира. Поняла? Чтобы освободиться от рабства, необходим акт самопожертвования, которое искупит грех».
«Зах, Зах, милый, пожалуйста, не надо больше говорить о мученичестве, я все равно, все равно не понимаю…»
«Эй! У кого астральный уровень выше — у тебя или у меня?»
«Но право же… шантаж. Разве можно кого-то шантажировать? И кого?»
«Нашего приятеля Фернандо Вудлауна».
«Того законника? Но он так мило обошелся с нами. Когда ты фотографировал его для журнала, он держался так любезно, даже сводил нас пообедать и все такое…»
«Он замечательный человек. Он хочет стать губернатором, и у него полно денег. А еще он хочет тебя».
«Зах! Я же не стану… не стану спать с ним!»
«А почему бы и нет? Ты же спала с Олли».
Тут Тиффани притихла. Нахмурилась, глаза заблестели от слез. Медленным, ласковым, убедительно-ритмичным голосом, который Зах так часто пускал в ход в спорах с Тиффани, он принялся объяснять. Символику. Идею. Концепцию Мученичества: смерть, из которой возродится жизнь. На этот раз свершится мученичество Тиффани — так он сказал. Это искупит грех, который она совершила против плоти Заха, против его тела, в котором, согласно духовному видению Заха, содержится ВСЕ. Символически все, разумеется. И ведь Тиффани сказала, ей очень жаль, что она причинила ему боль, верно? Вот и хорошо, когда все будет позади, она сумеет понять. И ей уже не будет стыдно или больно.
И все же, даже когда она кивнула, соглашаясь, — Зах знал, что она согласится, Тиффани все от него принимала — слезы по-прежнему струились по ее лицу.
«Откуда ты знаешь, что он — что он со мной?..»
«Вудлаун? О, будь спокойна. Он тебя хочет. Он сам мне сказал. К тому же, — пожав плечами, добавил Зах, — он же политикан из Нью-Йорка — такой трахнет все, что подвернется».
Морщина на лбу Тиффани прорезалась глубже, розовые щеки стали совсем мокрыми от слез. Упершись кулаками в бедра, она тоже топнула ногой. Ее личико преобразилось, стало младенческим. Плачущее дитя. Оливер обидел ее, украл солдатиков. Оливер украл солдатиков, а никто не верит. «Будет верещать, — прикрикнул папа, — ноешь, точно девчонка». Оливер смеется, выглядывает из-за отца, дразнит Тиффани, а она ревет, ведь она и вправду — девочка.
Зах резко открыл глаза, сел на кровати; сердце колотится. В комнате почти темно. Темнота свивается клубами вокруг него. Снаружи проникает шум. Из-за окна, с улицы доносятся голоса. Здесь уже побывала полиция? Господи! Который час? Неужто он снова проспал? Куда, к черту, запропал Оливер? Заха тошнило, сумрак кружился, кружился вокруг него, водил хоровод.
— Ты проснулся?
— А! — вскрикнул Зах, откликаясь на голос тени. Обернувшись, едва разглядел призрачную фигурку.
— Извини. — Женский голос, тоненький, но добрый, теплый. — Я тебя разбудила, да?
Щелкнул выключатель. Вспыхнул торшер, произраставший, словно деревце, посреди книжных завалов. Зах замигал, укрываясь от внезапного яркого света. Постепенно движение в комнате улеглось.
— Который час? — жалобно спросил он.
— Полседьмого, наверное. Я старалась не шуметь. Я вовсе не хотела тебя будить. Извини, пожалуйста.
— Нет, нет, все в порядке, — Зах поднес руку к лицу, помассировал лоб. Оливер! — Где Олли? Он вернулся?
— Нет. Я-то думала, он давно пришел… Спустилась сюда посмотреть, не пора ли вам, ребята, пообедать.
— Пообедать? — пробормотал Зах, уставившись в пол.
— Олли говорил, у тебя расстройство, так что я сварила бульон с рисом.
Сердце уже стучало потише. Зах пригладил коротко остриженные волосы. Комната больше не вертится. Зах мог оглядеться, разобраться, что к чему. Вон шкаф. Дальше — кухня. Повсюду книги. Половина седьмого. «Еще есть время», — подумал он. Полно времени.
Наконец, протяжно вздохнув, он повернулся и поглядел на девушку. Она остановилась посреди комнаты. Невысокая, маленькое миленькое личико. Огромные очки в четырехугольной оправе. Над ушами свисают кудряшки светлых, неопределенного цвета волос. Тоненькая, легкая фигурка в джинсах и белом свитере. Она…
Дыхание пресеклось. Зах уставился на нее. Приоткрыл рот…
Она взяла свитер!
Свитер Олли, тот самый, который Зах пропитал кровью жертвы. Очередной сон? Девушка перебросила его через согнутый локоть, другой рукой расправила запятнанный рукав. Она глядела на Заха, но в то же время механически оттирала пятно, зажав его между большим и указательным пальцами.
Зах покачал головой. Конечно же, это сон. Просто он еще не проснулся.
Но тут девушка улыбнулась ему приятной естественной улыбкой.
— Привет, — произнесла она. — Кстати говоря, меня зовут Эйвис Бест. Я живу наверху. Не мешало бы тут навести порядок.
Нэнси Кинсед
«Кто угодно мог войти», — подумала Нэн.
Она метнулась к кровати, встала на четвереньки и, дотянувшись из-под полога до выключателя, рванула его вниз. Комната, ее комната погрузилась в угрюмые вечерние сумерки.
Она слышала, как тихонько переговариваются в прихожей новоприбывшие. «Привратник уже обнаружил разбитое стекло, — пронеслось у нее в голове. — Проверил ключи и установил, какого именно не хватает. Теперь он поднялся сюда, чтобы обшарить квартиру Или вызвал по телефону полицию. Кто там, у двери?»
В холле вспыхнул свет. Нэнси, скатившись с кровати, отбежала подальше от двери. Прислушалась к шагам. Идут по коридору, направляются к ней. Не оставила ли она там следов? Может быть, что-то задела, не положила на место. В ванной напарено — они наверняка заметят. Нэнси глянула в другой угол затемненной комнаты, туда, где играла на ветру кружевная занавеска. Снаружи пожарная лестница. Алебастровый карниз с горгульями. Можно вылезти из окна, попытаться бежать…
Нэнси заколебалась. А что, если это мама? Может быть, она снова увидит свою мать? Оглянулась через плечо на кладовку: дверь приоткрыта. Попятилась, вошла в крохотное помещение. Слегка прикрыла за собой дверь, оставляя щель, чтобы все видеть и слышать. Погрузилась с головой в обволакивающий сумрак; вокруг — легкие, мягкие платья, запах талька, долгоживущий аромат духов. Нэн затаила дыхание. Шаги приближаются. Резко щелкают по деревянному полу женские каблучки. Тяжелая, приглушенная мужская поступь.
Мужской голос прямо за дверью:
— Не надо, Нора. Не входи туда. Не надо себя терзать.
Нэнси прикрыла рот рукой. Нора. Так зовут ее мать.
Женский голос. Осевший, измученный:
— Оставь меня, Том. Оставь меня с ней — ненадолго.
Нэнси не тронулась с места. «Они думают, я умерла», — поняла она. Она различала горе в их печальных, усталых голосах. Они оплакивают Нэн. Они поверили, что она умерла. Может, я и вправду… Легонько кружится голова. Подхватывает, уносит течение Может, я и вправду умерла.
Женщина вошла в комнату. Притворила за собой дверь. Свет включать не стала. Секундой спустя она прошла внутрь комнаты, и Нэнси смогла, хоть и смутно, разглядеть ее. Сморгнула, пытаясь совладать с собой. Прильнула к дверной щели.
Женщина медленно кружила по комнате. Сперва приблизилась к шкафу. Заглянула в зеркало. Подняла, руку, коснулась холодного стекла, легонько пробежала пальцами по фотографиям, закрепленным под рамой зеркала. В темноте Нэнси едва угадывала ее внешний облик. Невысокая, пухлая. Круглая головка. Длинная юбка. Подол зашелестел, когда она двинулась прочь от зеркала.
Нэнси обеими руками зажала себе рот. Она плакала. Мамочка!
Женщина подошла к кровати. Постояла в изножье, глядя вниз, на кружевное покрывало, перину под ним. Наклонившись, погладила постель. Осторожно коснулась ножки кровати, медленно, ласкающе провела пальцами по теплому дереву. Миновала дверь в кладовку, почти вплотную приблизившись к Нэн. Нэнси изо всех сил зажимала себе рот. Она плакала так, что все тело сотрясалось от рыданий. Женщина в темной комнате присела на край кровати. «Мамочка, мамочка! Прости!» — мысленно повторяла Нэн.
