Они ходят там, по коридору, и они знают. Он не проживет здесь и недели.
— Принудительное помещение?
— Да.
— И в каких случаях?
— Если ты опасен для других. Или для самого себя.
Из сомкнувшихся вокруг стен не убежать.
— Опасен?
— Да.
— Опасен… как это?
— Насилие. По отношению к тем, кто отбывает срок рядом с тобой. Или по отношению к нам, к кому-нибудь из персонала.
Они ждали его.
Они шептали: «stukach».
Пит придвинулся поближе к директору тюрьмы, внимательно глядя в лицо, перекошенное от боли — ударил он сильно.
* * *
Пит сидел на жестком бетонном полу посреди камеры. Ему случалось слышать о камерах под названием погреб, или медвежья клетка, или строгач, случалось слышать, как жестокие преступники ломались здесь за несколько дней — их, скорчившихся в позе эмбриона, увозили в больничное отделение, а кто-то просто тихо вешался на простыне, чтобы прекратить все это. Отсюда человеку бежать уже некуда — от жизни, от реальности тут не убежишь.
Пит сидел на полу, потому что стульев не было. Тяжеленная железная кровать и унитаз на цементном основании. Всё.
Он тогда крепко врезал директору тюрьмы прямо в лицо. По щеке, в глаз, по носу. Оскарссон свалился со стула, обливаясь кровью, но в сознании. Ворвались вертухаи, директор прикрыл лицо, ожидая еще ударов, но Хоффманн сам протянул надзирателям руки и ноги. Надзиратели унесли его вчетвером, каждый тянул за свой конец цепи, а в коридоре заключенные выстроились в ряд и смотрели.
Он уцелел после нападения. Он выжил в добровольном изоляторе. Он сумел попасть сюда, получить максимум защиты, какую только можно найти в закрытом учреждении, но корчился, как раньше, — я один, никто до сих пор ничего не знает. Пит лежал на жестком полу и мерз, потом потел, потом опять мерз. Он не встал с пола, даже когда надзиратель открыл квадратное окошечко в двери и спросил, не хочет ли Пит воспользоваться своим законным часом на свежем воздухе — ежедневным часом в клетке, формой похожей на кусок торта, синее небо над металлической сеткой. Хоффманн помотал головой, он не хотел выходить из камеры, не хотел выставлять себя на обозрение. Ни за что.
Леннарт Оскарссон закрыл за собой дверь отделения добровольной изоляции и медленно, ступенька за ступенькой, спустился в нижний этаж корпуса «С». Рука прижата к щеке, пальцы на горящей коже. Было больно, скула опухла, вкус крови пробился на язык и в глотку. Так будет с час, потом кожа вокруг глаза постепенно посинеет. Болело лицо, его придется долго лечить, но эта боль была ничто по сравнению с другой, той, которая шла изнутри. Всю свою профессиональную жизнь Оскарссон провел с людьми, которым не нашлось места в обществе, и гордился тем, что лучше других изучил человеческих подонков, это были его профессиональные знания — единственное, что, как он думал, еще чего-то стоило.
Этот удар он прозевал.
Не смог оценить отчаяния, предвидеть силу, догадаться, сколь силен страх Хоффманна.
Группа быстрого реагирования утащила этого черта туда, где ему самое место, пусть посидит подольше в самой мерзкой из мерзейших камер. К тому же после обеда Леннарт напишет отчет, и долгая отсидка станет еще дольше. Но мысли о возмездии не помогали. Оскарссон ощупал ноющую щеку. Все это ничего не меняло, и не утихало разочарование оттого, что он так ошибся в заключенном.
Железная кровать, цементный туалет. Не более того, хотя он ждал чего-то особенно страшного. Загаженные, некогда белые стены, никогда не крашенный потолок, ледяной пол. Хоффманн снова замахал руками, а потом жал на кнопку в камере достаточно долго, чтобы разозлить надзирателей. Какой-нибудь вертухай, которому это надоест, торопливо подойдет и велит заключенному, избившему директора тюрьмы, прекратить названивать, пока не пристегнули ремнями к койке на несколько дней.
Он опять замерз.
Они знали. Он доносчик, и ему вынесен смертный приговор. Должно быть, они и сюда проникли. Его гибель — только вопрос времени; его не защитит даже постоянно запертая дверь камеры. У «Войтека» были ресурсы. Если смерть уже начала свое движение, купить можно всех.
Квадратное окошечко располагалось выше центра двери. Когда его открывали, раздавался скрежет, потом щелчок.
Глаза смотрят не отрываясь.
— Что тебе?
Кто ты?
— Позвонить.
Вертухай?
— С какой стати я должен разрешать тебе звонить?
Или один из них?
— Я хочу позвонить в полицию.
Глаза приблизились, рассмеялись.
— Хочешь позвонить в полицию? Чтобы что? Сообщить, что ты только что избил директора тюрьмы? Мы тут работаем, и нам такое не особо нравится.
— Не твое собачье дело, почему мне надо позвонить. И ты это знаешь. И ты знаешь, что не имеешь права запрещать мне звонить в полицию.
Глаза замолчали. Окошечко закрылось. Шаги затихли.
Хоффманн поднялся с холодного пола и подбежал к кнопке на стене и жал, как ему показалось, минут пять.
Дверь распахнулась. Трое в синей форме. С вытаращенными глазами — теперь Хоффманн был уверен — вертухай. Возле него — еще один, такой же. За их спинами третий, знаки отличия показывали, что он из тюремных инспекторов, пожилой мужчина, лет шестидесяти.
Пожилой заговорил:
— Меня зовут Мартин Якобсон. Я здешний инспектор. Начальник отделения. В чем дело?
— Я попросил телефон. Позвонить в полицию. Это, черт, мое право.
Инспектор внимательно рассмотрел его — заключенного в робе, которая ему велика, потного, с трудом стоящего на месте, потом посмотрел на вертухая с вытаращенными глазами.
— Привези телефон.
— Но…
— Мне все равно, почему он попал сюда. Пускай позвонит.
Пит сидел на краю железной кровати, сжимая в руке телефон.
Каждый раз он запрашивал коммутатор городской полиции. Теперь гудки шли дольше, он насчитал двадцать. Двадцать гудков Вильсону, двадцать Йоранссону.
Ни тот ни другой не снял трубку.
Пит сидел в камере, где не было ничего — только железная кровать и унитаз на цементном основании. Никакой связи ни с окружающим миром, ни с другими заключенными. Никому из надзирателей и в голову не приходило, что он здесь по заданию шведской полиции.
Он влип. Спасения нет. Он остался один в тюрьме, осужденный на смерть своими соседями по тюремному коридору.
Пит разделся догола, замерз. Сделал гимнастику, вспотел. Набрал воздуху в грудь и задерживал дыхание, пока давление в груди не стало болезненным.
Он лег лицом в пол. Ему хотелось почувствовать что-нибудь, что угодно, что не было бы страхом.
Хоффманн понял это, как только услышал, как открылась и закрылась дверь отделения.
Ему не надо было смотреть. Пит просто знал: они уже здесь.
Чьи-то медленные тяжелые шаги. Хоффманн подбежал к двери, приложил ухо к холодному металлу, прислушался. Охранники вели нового заключенного.
И вот Пит услышал знакомый голос:
— Stukach.
Стефан. Его ведут по коридору, в камеру.
— Что ты сказал?
Вертухай, который глаза таращил. Хоффманн плотнее прижал ухо к двери, он хотел расслышать каждое слово.
— Stukach. Это по-русски.
— У нас тут не говорят по-русски.
— Один — говорит.
— Давай двигай!
Они здесь. Скоро их будет больше. Скоро все, кто сидит в строгаче, узнают: в одной из здешних камер жмется по углам стукач.
Голос Стефана — сама ненависть.
Пит нажал на красную кнопку. Он не снимет с нее палец до тех пор, пока не придет кто-нибудь из надзирателей.
Они дали ему понять, что уже здесь и что его гибель — вопрос времени. Часы, дни, недели. Те, кто следил за ним, кто ненавидел его, знали: придет момент, когда ему больше нечего будет ждать.
Квадратное окошко открылось, но глаза были другие — того, пожилого инспектора.
— Я хочу…
— У тебя дрожат руки.
— Какого…
— Ты страшно потеешь.
— Телефон, я…
— У тебя дергается глаз.
Хоффманн так и держал палец на кнопке. Гнусавый вой разносился по коридору.
— Отпусти кнопку, Хоффманн. Успокойся. И прежде чем я что-нибудь сделаю… я хочу знать, как ты себя чувствуешь.
Хоффманн отпустил кнопку. В коридоре стало поразительно тихо.
— Мне надо еще позвонить.
— Ты звонил только что.
— По тому же номеру. Пока мне не ответят.
Тележку с телефоном и справочником вкатили в камеру, и седой инспектор сам набрал номер, который помнил наизусть. Он не сводил глаз с лица заключенного, смотрел на подергивающийся в тике глаз, на блестящие от пота лоб и запястья, смотрел на человека, сражающегося с собственным страхом, человека, который слушал гудки и которому никто не ответил.
