Он отпрянул к грязной кирпичной стене, в то время как кот нагло вошел в каморку и, вспрыгнув на тело Ретанкур, преспокойно улегся на ее испачканную одежду. «Запах», — понял Адамберг. Он чует только вонь солярки, машинного масла, мочи и испражнений. Только запахи технического и животного происхождения, но не тлетворный дух разложения. Комиссар вновь приблизился к телу на два шага и опустился на склизкий цемент. Направив фонарь прямо в грязное, словно вылепленное скульптором лицо Ретанкур, он увидел лишь неподвижность смерти и приоткрытые замершие губы, не ощущавшие быстрых лапок паука. Он медленно положил ей руку на лоб.
— Доктор, — позвал он, сделав приглашающий жест.
— Доктор, он вас зовет, — сказал Мордан, не двинувшись с места.
— Лавуазье, как тот Лавуазье, очень просто.
— Он зовет вас, — повторил Жюстен.
Не вставая с колен, Адамберг подвинулся, пропуская доктора.
— Она мертва, — сказал он. — И при этом жива.
— Одно из двух, комиссар, — сказал Лавуазье, открывая свой чемоданчик. — Я ничего не вижу.
— Фонари, — скомандовал Адамберг.
Группа полицейских начала медленно приближаться под предводительством Мордана и Данглара с фонарями в руках.
— Еще теплая, — сказал врач, быстро ощупав тело. — Умерла меньше часа назад. Пульс не нахожу.
— Она жива, — настаивал Адамберг.
— Минутку, дружище, не надо нервничать, — сказал Лавуазье, вынимая зеркальце и приставляя его ко рту Ретанкур.
— Так и есть, — добавил он через несколько секунд, тянувшихся целую вечность. — Принесите носилки. Она жива. Не знаю, как это у нее получается. Субтемперированное паралетальное состояние. В жизни такого не видел.
— Что «так и есть»? — спросил Адамберг. — Что с ней?
— Скорость метаболических процессов минимальна, — сказал врач, продолжая осмотр. — Руки и ноги ледяные, кровообращение замедленно, кишечник опорожнен, глаза закатились.
Он засучил рукав свитера Ретанкур, изучая ее руки.
— Даже предплечья уже похолодели.
— Она в коме?
— Нет. Это летаргия, несовместимая с жизненным порогом. Она может умереть в любую минуту, учитывая все то, что ей впрыснули.
— Что? — спросил Адамберг, держась обеими руками за толстую руку Ретанкур.
— Насколько я могу судить, немалую дозу транквилизаторов, которой хватило бы, чтобы умертвить десяток лошадей. Вводили внутривенно.
— Шприц, — прошипел Вуазне сквозь зубы.
— Для начала ее оглушили, — сказал врач, ощупав ее голову. — Возможна черепная травма. Ей туго связали запястья и щиколотки, веревка впилась в тело. Я думаю, яд ей ввели уже здесь. Она должна была бы умереть немедленно. Но судя по степени обезвоживания организма и испражнениям, она борется за жизнь уже шесть-семь дней. Исключительный случай, такого просто не может быть.
— А она вообще исключительная, доктор.
— Лавуазье, как тот Лавуазье, — машинально поправил его врач. — Это я заметил, но ее вес и рост тут ни при чем. Не понимаю, как ее организм справился с ядом, голодом и холодом.
Санитары поставили носилки на пол, пытаясь перекатить на них Ретанкур.
— Осторожнее, — сказал Лавуазье. — Нельзя, чтобы она глубоко дышала, это может ее убить. Наденьте ремни и тяните по сантиметру. Отпустите ее, дружище, — сказал он, взглянув на Адамберга.
Комиссар отдернул руки от Ретанкур и знаком попросил своих коллег выйти в коридор.
— Это преобразование энергии, — проговорил Эсталер, внимательно следя за медленным перемещением грузного тела. — Она направила энергию на борьбу с вторжением нейролептиков.
— Допустим, — сказал Мордан. — Но мы этого никогда не узнаем.
— Погрузите носилки в вертолет, — распорядился Лавуазье. — Нам надо выиграть время.
— Куда мы ее повезем? — спросил Жюстен.
— В Дурдан.
— Керноркян и Вуазне, найдите для всех гостиницу, — сказал Адамберг. — Завтра мы прочешем этот ангар. Они не могли не оставить следов в этой клейкой пыли.
— В коридоре следов не было, — сказал Керноркян. — Только кошачьи.
— Значит, они пришли с другой стороны. Ламар и Жюстен останутся здесь охранять вход, пока им на смену не приедут полицейские из Дурдана.
— Где кот? — спросил Эсталер.
— На носилках. Заберите его, бригадир, и приведите в чувство.
— В Дурдане есть замечательный ресторан, — сказала Фруасси. — «Роза ветров». Славится своими морепродуктами. Старинные балки, свечи, первоклассные вина и сибас, запеченный в морской соли, в зависимости от сезона. Но не дешево, само собой.
Мужчины повернулись к своей скромной напарнице, изумившись, что она думает о еде, даже когда их коллега на грани смерти. Снаружи грохот вертолета возвещал об отбытии Ретанкур. Врач не верил, что она вернется с того света, — Адамберг прочел это в его взгляде.
Комиссар посмотрел на измученные лица своих подчиненных в белом свете фонарей. Нелепая перспектива изысканного ужина в дорогом ресторане представлялась им столь же невозможной, сколь и желанной, — это была другая жизнь, мимолетное видение, где блеск роскоши мог на время возобладать над ужасом.
— Хорошо, Фруасси, — решил Адамберг. — Встречаемся в «Розе ветров». Пойдемте, доктор, мы едем с Ретанкур.
— Лавуазье, как тот Лавуазье, очень просто.
Вейренк приехал в Париж не для того, чтобы совать свой нос в проблемы уголовного розыска. Но в полдесятого вечера, давно уже покончив с больничным ужином, он никак не мог сосредоточиться на фильме. В сердцах он схватил пульт и выключил телевизор. Приподняв ногу, он сел на край кровати, схватил костыль и, осторожно ступая, двинулся к телефонному аппарату, висевшему на стене в коридоре.
— Майор Данглар? Вейренк де Бильк. Какие новости?
— Мы нашли ее в 38 километрах от Парижа, следуя за котом.
— Не понимаю.
— Боже мой, коту не терпелось найти Ретанкур.
— Ясно, — сказал Вейренк, чувствуя, что майор сейчас взорвется.
— Она находится между жизнью и смертью, мы едем в Дурдан. У нее паралетальная летаргия.
— Вы не могли бы мне хоть что-то объяснить, майор? Я должен знать.
«Зачем, интересно?» — подумал Данглар.
Вейренк выслушал рассказ майора, гораздо менее упорядоченный, чем обычно, и повесил трубку. Он положил руку на раненое бедро и, проверяя кончиками пальцев остроту боли, вообразил себе Адамберга, склонившегося над Ретанкур в отчаянной попытке вдохнуть в нее жизнь.
«С той, что недавно вас избавила от муки,
На веки вечные вы будете в разлуке.
Но не вверяйтесь ни печали, ни докуке,
Вас боги милуют — они опустят луки,
Забудут мстительность и к вам протянут руки,
Чтить избавителя — вот благость их науки».
— Мы еще не спим? Какие мы непослушные, — сказала медсестра, беря его под руку.
Вцепившись руками в простыни, Адамберг стоял над постелью Ретанкур, а она все никак не хотела дышать. Врачи кололи, чистили, откачивали, но никаких изменений в состоянии лейтенанта не наблюдалось. Правда, сестры помыли ее с ног до головы, подстригли и обработали волосы, зараженные вшами. Собаки, само собой. Монитор над кроватью подавал слабые сигналы жизни, но Адамберг предпочитал на него не смотреть, вдруг зеленая линия станет совсем ровной.
Врач потянул Адамберга за рукав и отвел его в сторону:
— Идите к ним, поешьте, подумайте о чем-нибудь другом. Здесь вам нечего делать, комиссар. Ей нужен отдых.
— Она не отдыхает, доктор. Она умирает.
Врач отвел глаза.
— Да, похвастаться нечем, — согласился он. — Новаксон, транквилизатор, впрыснутый в больших дозах, полностью парализовал организм. Нервная система на пределе, сердце пока держится — неизвестно как. Странно, что она еще жива. Но если даже мы ее спасем, я не уверен, что она сохранит свои умственные способности. Кровь, скажем так, снабжает мозг по минимуму. От судьбы не уйдешь, смиритесь.
— Неделю назад, — сказал Адамберг, с трудом разжимая челюсти, — я спас парня, которому судьбой было назначено погибнуть. Судьбы нет. Она до сих пор продержалась, не сдастся и сейчас. Вот увидите, этот случай войдет в анналы медицины.
— Идите к своим. Она может пролежать в таком состоянии не один день. Я позову вас, если что.
— А нельзя все вынуть, почистить и вставить обратно?
— Нет, нельзя.
— Извините, доктор, — сказал Адамберг, отпуская его руку.
Он вернулся к кровати, запустил пальцы в подстриженные волосы Ретанкур.
— Я скоро вернусь, Виолетта, — сказал он.
Так Ретанкур всегда говорила коту перед уходом, чтобы он не волновался.
Безудержное и дурашливое веселье, царившее в ресторане, приличествовало бы скорее празднованию дня рождения, чем ужину полицейских, умиравших от беспокойства. Адамберг постоял в дверях, глядя на них сквозь отблески свечей. В этом освещении его подчиненные казались обманчиво красивыми, они сидели, положив локти на белую скатерть, передавали друг другу бокалы, обмениваясь идиотскими шутками… Ну и ладно, тем лучше, он, собственно, и рассчитывал, что они используют на всю катушку эту паузу вне времени и пространства, прекрасно сознавая, что долго она не продлится. Адамберг опасался, что своим появлением он разрушит их хрупкую радость, за которой так явно просвечивала общая тревога. Он подошел к ним, выдавив из себя улыбку.
