большая у тебя… Все земли прикажу вот отнять, окромя сколько надо для прокормления, а лишние считаться будут за чудотворцем… Священная собственность Лай-Лай-Обдулая… Что так побледнел, Васенька, милый…
— Для девки-то дворец…
— Жена бога — девка эта… неуважительно не отзывайся…
— Брюхата она… это кто же ей?..
— Лай-Лай-Обдулай, — ответил с серьезным и важным видом Парамон, в то время как в глубине глаз его что-то смеялось.
Петр и Василий изумленно и испуганно начали вглядываться в Парамона, испытывая безотчетный страх и не зная, что им думать, так как уверенный тон «пророка» и его дерзкая ложь совершенно спутывали их мысли. Не говоря больше ничего, все три брата смотрели друг на друга, как вдруг раздался старческий, дрожащий и жалобный голос:
— Осип, Осип, я за тобой, сейчас… дай только куртку одеть серую… шапку и цепи… Вот-вот, обулся и оделся я… как когда в тюрьме с тобой сидели… цепи, Осип милый, я всегда хранил по твоему приказу, чтобы не возноситься перед людьми… помнить, между прочим, что мы каторжники… Да не уходи, Осип!.. Да постой… да куда же ты?.. Темно в глазах моих без тебя… между прочим, черные крысы точат мое старое сердце… Вот и одет совершенно… Иди же, милый Осип… я за тобой в пустыню на небо… Чтобы ни одного человека… Все небо завоняет от смрада, если человек там… Вдвоем с тобой будем, милый Осип… и женщин нам не надо… Брысь, цепкие кошки!.. С вами одно горе… Прицепитесь к сердцу и не отцепить… расплодите опять людей… небо все и завоняет, как Зеленый Рай… Вот я какой ветхий старец, а соблазнили меня, нацепив звезду на лоб… С тех пор сердце мое грызет крыса черная… кши… окаянная… я не кормлю тебя больше младенцами… Слезы мои расплавят и камень… а они на совесть падали: как же ей не заголосить… Милый брат, пожалей меня: скажи Богу, чтобы он разогнал моих крыс… Ну, миленький, доскачем как-нибудь с тобой до неба, а там я пожалуюсь Богу на сыновей, они просверлили мне сердце, милый Осип, а говорили, что я буду пить мед… Все-таки мне жаль Зеленого Рая… Со всех деревьев слезы капают, милый Осип… А все же, между прочим, подожди… я за тобой, миленький…
Три брата стояли неподвижно, прислушиваясь к жалобно звучащим словам старца и глядя на маленькую полураскрытую дверь, за которой в небольшой комнате всегда спал Демьян.
Раздался звон цепей, и в дверях показалась маленькая, сгорбленная фигура старца. Три брата продолжали стоять неподвижно, глядя на отца с удивлением и любопытством.
Он был одет теперь, как арестант, — в серые, суконные штаны и куртку с бубновым тузом на спине, на голове его была круглая шапка и на ногах — заржавленные цепи.
Перегнувшись спиной и нагнув голову, он смотрел в одну точку, так как видел призрак своего брата пред собой, и из глубины его глубоко ввалившихся глаз смотрело что-то могильное, темное и глубоко тоскливое. Тысячи морщин задвигались по его лицу, рот раскрылся, и он снова заговорил дребезжащим, жалобным голосом:
— Милый брат, что ж ты так головой киваешь… Вишь я какой… арестантиком на небо снарядился… Господь любит гонимых, удрученных, плачущих… Слезы мои упадут с неба в сердца моих сыновей… Нет, их нельзя разжалобить… Вонзили они клыки кабаньи в наш цветущий Зеленый Рай, и рвут сердца правнуков… кровью поливают нашу землю, а деревянного идола кормят мясом человеческим… Ну-ну, я знаю, как поступить: я явлюсь в Зеленый Рай, я… га-га-га, человеки милые, вас бьют скорпионами и говорят: это слово от бога, в ваше горло вливают содомский напиток и кричат: пляшите, бог любит блуд… в ваше сердце вцепилась черная кошка и мозг высасывает паук… Спасайтесь, спасайтесь… Вот я проберусь на небо и брошу веревку в эту яму… цепляйся, кто может… Что же вы, оглохли, что ли? А может быть, стали вы уже перевариваться в брюхе трех больших тарантулов… Осип, Осип, помоги мне их вытащить… тяни, тяни… да хорошенько, да проворнее… Оборвалась веревка — нет спасения… В огне пылает Зеленый Рай, и на спинах внуков пляшет большой дьявол с рогами… Осип, разве ты не видишь, что все бесы — полицейские… Вот отчего пропал Зеленый Рай… Я всегда боялся полиции, потому что их законы — крючки, за которые они прицепливают невинных… Нет, этот большой гвоздь никогда не вырвать из моего сердца… оно вытекло слезами… Так мне жаль Зеленого Рая… Пропал, пропал, пропал!..
Старик заплакал тоненьким, жалобным голосом, раскрыв беззубый рот, все тело его начало вздрагивать, и цепи стали издавать слабый звон.
Три брата продолжали стоять неподвижно, вслушиваясь в его странные слова — здравые суждения, перемешанные с бредом и безумием. Петр смотрел на отца с растроганным видом и жалостью, Василий с выражением одного глубокого удивления, а на бледном лице Парамона отражался глубокий сарказм, царивший в его душе. Полюбовавшись видом плачущего старца, младший сын его выступил вперед и сказал:
— Несуразно говорите все, родитель почтенный. Бог челобитной не примет от беглого каторжника, я уж знаю… Потому пророк я божий… Что думаете? Хорошие законы даю людям, — болтаете зря на пророка, и за это как бы вас Создатель не прицепил за белую бороду к рогам Сатаны, — так и будете носиться с ним. Магомет второй, вот кто я… а что кровь льется — один пустяк это… Сам отец небесный пьет ее из золотой чаши, такой большой, как море, и ангелы в это время поют: свят-свят-свят…
Оба брата невольно содрогнулись, так как эти кощунственные слова усиливались необыкновенно глумливым тоном Парамона и выражением злого сарказма, отразившегося на его бледном лице.
Отодвигаясь маленькими шагами от Парамона, старец, с испуганным и плачущим лицом жалобно заговорил:
— Что ты за человек? Кто такой? Не сын ты мой. Я пожалуюсь… Я не хочу… Моя баба не должна была шептаться с дьяволом, чтобы обдуть меня: я знаю, ты вышел рогами вперед и разорвал ей утробу… Что ты сделал с Зеленым Раем?.. Ты ударил рогами в мое сердце и просверлил мозг, потому что я в безумье поднял нож, и вот свобода Зеленого Рая лежит, как красная тряпка, — в крови… Намажь свое лицо кровью, слышишь: будут бежать от лютого зверя… А то сладко поешь… Не надо надевать совесть на уши, как колпак с колокольчиками… Разрезать совесть на кусочки, посолить ее и съесть — для тебя забава, а на земле — пожар… сколько ни падает слез с неба, не залить его… Спрячь свои клыки в брюхо, — я говорю тебе… Эй, прочь!
