– Вы мадам Леблон, нынешняя владелица этого дома?
Она кивнула, и Смит попросил разрешения войти в дом. Поколебавшись, женщина открыла дверь и провела нас через фойе в большую гостиную с современной мебелью и абстракционистскими картинами на стенах, смотревшимися неуместно в таком солидном старом доме. Указав нам на гладкий кожаный диван, сама она устроилась на стуле с жесткой спинкой и выжидающе посмотрела на нас, слегка прищурив глаза.
Смит спросил, давно ли она живет в этом доме.
– А что?
– Это просто вопрос, мадам.
– Да, – ответила женщина. – Я прожила здесь большую часть жизни. Этот дом принадлежал моему отцу, а до него – деду.
– Здесь проживает кто-нибудь еще?
– Нет, я живу одна. Это так важно?
Мне хотелось посоветовать Смиту не торопиться и вести себя обходительней. Было видно, что он занимался на службе аналитикой, а не общением с людьми; его манере вести беседу недоставало обаяния.
Смит сказал, что это просто формальность и тут же переспросил, одна ли одна живет.
– Да, – повторила она. – Я разведена. У меня есть сын, но он с женой живет отдельно на острове Сен-Луи [78]. Так в чем, собственно, дело?
– Вашего деда звали Жорж Фурнье?
– Дедушку с материнской стороны. Он умер до моего рождения.
– Можно узнать, как…
– Месье, – перебила Смита мадам Леблон и поднялась со стула. – Прежде чем я отвечу на следующий вопрос, вам придется объяснить, в чем причина вашего появления здесь.
Я слегка похлопал Смита по руке, но он не обратил на это внимания.
– Мадам, вам совершенно нечего опасаться.
– Хотелось бы на это надеяться! Я ничего не знаю о делах моего деда.
– Но вы живете в его доме.
– Это преступление?
– Нет, конечно.
– Я не хочу больше об этом говорить!
– Не нужно так волноваться, – сказал Смит. – Еще несколько вопросов, и все. Сядьте, пожалуйста.
Мадам Леблон послушалась, хотя и без особого восторга. Она рассказала, что унаследовала этот дом после смерти своих родителей. На вопрос Смита, от чего они умерли, она, поколебавшись, ответила: «погибли в автомобильной аварии, много лет назад». По ее словам, дедушка был честным и достойным восхищения человеком, и даже если случайно имел дело с какой-нибудь картиной сомнительного происхождения, то, безусловно, по неведению.
– Эта история с картиной лишь недавно всплыла, – вставил я. – Поэтому мы проверяем все, что с ней связано.
Мадам Леблон была удивлена, но впервые за все время заинтересовалась.
– К сожалению, от коллекции моего дедушки уже давно ничего не осталось, – заметила она, – кроме одной шуточной картины.
– Какой именно?
– Пойдемте посмотрим.
По контрасту с ярко освещенной и современной гостиной, в кабинете было темно, переполненные книжные шкафы ломились от книг, обивка на креслах полопалась, обои отлипали от стен и понемногу скручивались обратно в рулон.
Но все это не имело значения. Единственное, что привлекло мое внимание – это картина.
– Забавно, не правда ли? – сказала мадам Леблон. – Шутка, как я ее называю.
Нам со Смитом не было забавно, мы завороженно смотрели на картину, висевшую на стене без рамы, просто на проволочке.
– Думаю, для копии это довольно неплохо, – продолжала она.
Я подошел ближе, изучая манеру письма художника – мягкое размытое сфумато. Инициалы я тоже разглядел, даже в перевернутом виде.
– Эта картина тоже принадлежала вашему дедушке? – невозмутимым тоном спросил Смит.
– Думаю, да. Она висела на этом месте всегда, сколько я себя помню. Здесь был кабинет дедушки, потом отца. Мне не хотелось ничего менять. Может быть, это сентиментально с моей стороны, но после смерти отца я решила оставить все как есть.
Она повернулась к нам.
– Но она же не может быть той картиной, которую вы ищете?
– Это она, – ответил Смит.
Мадам Леблон попросила объяснений, и он сказал, что таких подделок несколько, и Интерпол составляет их каталог, чтобы их не могли выдать за оригинал.
– Кто же поверит, что это подлинник, – недоверчиво спросила она, – если все знают, что оригинал хранится в Лувре?
– Бывают люди, которых легко одурачить, – уклонился от объяснений Смит.
– Господи, если бы я знала, что это возможно, я бы давно продала ее за миллион евро! – Мадам Леблон даже рассмеялась, потом посерьезнела. – Шучу, конечно. Это была единственная картина, оставшаяся во всем доме, когда я его унаследовала. Насколько я знаю, моя мать распродала всю дедушкину коллекцию после его смерти.
Не удержавшись, я спросил, как умер ее дед.
– От сердечного приступа, кажется, – ответила она, нахмурившись, – во время отдыха на юге Франции.
Смит, уже держа наготове мобильник, попросил разрешения сфотографировать картину. Сделав несколько снимков общим планом и вблизи, он попросил разрешения на время снять картину со стены.
– Боже мой! – воскликнула мадам Леблон, увидев искусно воспроизведенные пятна и печать Лувра на обороте картины. – Я никогда не смотрела на эту сторону. Как интересно!
Смит ничего не сказал, продолжая щелкать камерой мобильника. Пока он фотографировал, я задал еще один вопрос.
– Вы говорите, что ваш дедушка умер на юге Франции. Вы случайно не знаете, в каком именно городе?
– Это какой-то маленький городок в департаменте Воклюз, – ответила мадам Леблон. – Кажется, Лакост.
Лакост.
Средневековый город, описанный в дневнике Винченцо, всплыл в моем сознании, вместе с множеством вопросов. Нашел ли он Вальфьерно и Шодрона? Получил ли свою долю? Увидел ли вновь своего сына?
73
Сидя на скамейке в скверике, он иногда ворочается и пощипывает себя за простреленный бок, чтобы вновь ощутить боль, вспомнить, что он жив и ему предстоит еще работа. Начинается дождь, он чувствует холод и отвращение. Недавно он позвонил посреднику и передал, что те двое зашли в дом с серебряным куполом. Ему велели подождать и выяснить, кто там живет.
Он смотрит на часы: они вошли полчаса назад.
С Американцем теперь ходит тот, высокий и явно крепкий, с которым он дрался. Надо будет с ним поквитаться. Проигрывать неприятно, такое с ним редко случается. Там, откуда он родом, проиграть бой, вообще проиграть – невыносимо, даже наказуемо.
В сознании всплывает образ: брат падает, из него брызжет кровь и впитывается в землю. Андрей, высокий, светловолосый, ему девятнадцать, он на год старше, его лучший друг, его герой. Они поклялись никогда не расставаться, и они сдержали слово, даже когда Андрей умер у него на руках. Вокруг гибли и другие солдаты… да какие там солдаты, мальчишки необстрелянные.
С того ли момента – когда погиб брат – ему стало все равно? Или после того, как он видел множество мертвых детей, убитых кассетными бомбами, выпущенными то ли «сепаратистами», то ли «нашими»? Кто знает? Он зажмуривается и думает, что потеря брата сделала его бесчувственным. Хотя на самом деле одно чувство у него осталось – это желание умереть.
Входная дверь открывается, и видение прошлого рассеивается, расплывается, как кадр старой пленки, застрявшей в проекторе.
Те двое спускаются по ступенькам. Он сдвигает шляпу на лицо, но они так увлечены разговором, что проходят совсем близко, даже не взглянув на него. Он слышит, как Американец произносит «Лакост». Он понятия не имеет, что это, но решает выяснить.
Когда они доходят до конца квартала, он достает свой мобильник, следит, как красная точка сворачивает за угол, встает, потягивается и зевает. Он так устал от всей этой слежки и сидения в засаде, его выдержка и самообладание иссякли, ему уже сорок один год, а может, сорок два – фальшивые документы приходилось менять так часто, что он уже не помнит свой возраст. Что ему нужно, так это поразмяться. Позабавиться. Он подходит к входной двери дома с серебряным куполом и берется за дверной молоток.
