Вместе они положили ее мужа на спину и вымыли его, так что волосы на его груди, порыжевшие от крови, снова зачернели и теперь казались чернильными пятнами на белой бумаге его бледной кожи. Длинными, медленными взмахами губки оба проводили по обнаженной груди Джозефа, словно их руки вместе снимали мерку с трупа ее брачного союза.
Риверс спросил, доверит ли она ему лечить своего мужа местным наркотическим веществом, которое он сделал из корней растений. Магда согласилась.
— Это то, что вы называете змеиный корень, — ответил он. — Мы используем его для лечения… нервных расстройств, а еще против бессонницы.
Она услышала, как позади них открылась дверь. Послышался крик: «Мамочка!» — и Кон на всей скорости ринулся через комнату и бросился в ее объятия.
— Мамочка! Скажи дяде, чтобы он не делал папе больно! Останови его! Останови его! Останови его!
Она отошла от кровати, держа ребенка.
— Ш-ш-ш, мой сладкий. Он не делает папе больно, он ему помогает.
— Неправда! Неправда! Он убивает папу! Смотри, кровь!
Она прижала ладонь к его рту. Только на секунду, чтобы остановить истерику. Не больше, чем на один удар сердца. Глаза Кона расширились. А когда она отняла руку, ошеломленная своим действием, он издал долгий пронзительный визг, который прорезал тишину дома и привел айю[45] и ночного сторожа. Она услышала голос отца и крикнула ему, что все в порядке, просто Кону приснился кошмар.
Мальчик вырвался из ее рук и побежал к няне, крепко обнявшей его. Ей Магда прошептала, что саиб заболел, а доктор лечит его лихорадку. Ее жизнь превратилась в нелепый фарс, в который никто не верил.
— Можешь идти теперь. Айя, отведи Кона обратно в постель.
Обложенный травяными припарками, Джозеф, казалось, больше не нуждался в медицинской помощи. Он дышал тяжело, но не тяжелее человека, накурившегося опиума, как сказал Арун. Они оставили ему лампу, на случай, если он проснется, и тихонько вышли из комнаты, церемонно задержавшись на пороге: после вас, прошу. Как любезно с вашей стороны.
Думая, что владеют собой.
Лишь проводив Аруна вниз по лестнице до двери, Магда снова спросила, за что, по его мнению, ее мужа так жестоко избили. По лицу Аруна она видела, что он не хочет говорить, но настаивала.
— Вашего мужа избили потому, что он вернулся в ту часть города, где купил труп двухголового мальчика, — ответил он. — Труп, который по справедливости должен был быть сожжен, чтобы дать душе возможность освободиться. И еще говорят, что Джозеф фотографировал незаконное сати — самосожжение жены вместе с телом мужа, обряд, который все еще имеет место среди наиболее невежественных людей.
Магда почувствовала, что ее колени подкосились.
*
Она повернулась к нему на лестнице с непонимающим видом, затем пошатнулась и упала в обморок. Подхватывая ее тело, Арун поразился неожиданной легкости ее костей под объемистым платьем. Он взял ее на руки, словно разбившуюся птицу, чье муслиновое крыло волочилось по полу, увидел пульс, бившийся у нее на шее. Ее кожа там, где лежала его рука, была очень горяча. Осторожно усадив женщину на стул возле двери в комнату мужа, он поправил очки на ее остреньком носике, заметив красные вмятины по обеим сторонам переносицы; они придавали ее лицу до странности беззащитный вид. Ему захотелось разгладить эти отметины пальцами. Мышцы, окружавшие его сердце, сжались, и он сказал себе, что чувствует к ней лишь жалость. Он слышал сплетни, ходившие среди рабочих на фабрике Флитвуда, что ее муж не остановился на опиуме и теперь принимал большие дозы морфия. Имел ли он право давать Джозефу снадобье из змеиного корня, лишь временное облегчение, тогда как тот нуждался в чем-то более постоянном, в искоренении боли?
С одной стороны — но ведь всегда есть другая. Его тревожило, что он всецело положился на постепенность, как в свое время Дарвин, хотя он и признавал, что едва ли является дарвинистом, ибо считает теории великого ученого совместимыми с дхармой, установленным порядком вещей, вечным законом, ни справедливым, ни несправедливым.
Румянец снова проступал на ее щеках. Голова откинулась назад, и от этого вырез платья чуть опустился, обнажив полоску бледной кожи чуть ниже на груди. Какой белой выглядела ее грудь по сравнению с остальной кожей, тронутой загаром! Он почувствовал зуд между ног. Солнце усеяло ее налитые груди мелкими веснушками. Словно хорошо испеченные лепешки. Эта мысль заставила его улыбнуться. Ему хотелось положить туда руку, накрыть ладонью эти двойные изгибы, узнать, вправду ли белая кожа прохладнее смуглой.
*
Она открыла глаза и увидела, как он смотрит на нее.
— Вы до смерти устали, — произнес он, хотя у него самого на лице явственно читалось утомление. — Мне позвать служанку?
— Со мной все будет в порядке. Я отдохну немного, потом пойду спать.
Магда еще раз поблагодарила его и пожелала спокойной ночи, удерживая в себе все то, что нельзя выразить словами. Потом протянула ему руку. Когда он наклонился поцеловать ее, какая-то слабость охватила ее, и она развернула запястье, прижав к его рту, так что его губы находились на ее пульсе. Его глаза были закрыты. Магда тоже закрыла глаза и почувствовала, как он мягко кладет ее руку обратно ей на колени.
То был ее первый поцелуй.
Я вышла из библиотеки ботанического сада, когда солнце уже клонилось к закату, и направилась к дому Роксбера, где мой таксист спал, откинув голову на сиденье и положив босые ноги на приборную доску. Поблизости одна из сквоттерских семей, живших в доме, развела огонь. Их собака вытянула голову и ожидающе уставилась на меня, совсем как Рассел, когда хотел погулять. Но я не собиралась гулять с этой собакой, прообразом всех чахлых индийских шавок, когда-либо мною виденных. Она была песочного цвета, с длинными ногами, хвостом колечком, острыми мордой и ушами; на ее морде застыло умное, но виноватое выражение — я списала его на слишком сильно вытянувшиеся сосцы, из-за которых она казалась какой-то собачьей индуистской богиней.
— Фу! — сказала я, когда дворняга потрусила за мной по дорожке, ведущей, если верить моей карте девятнадцатого века, к Великому баньяновому дереву. — Пошла прочь!
Она помахала хвостом и сделала вид, будто поворачивает обратно, а затем села и принялась чесать свою блохастую шкуру. Я пошла дальше. Собака — теперь уже моя собака — обежала вокруг меня (держась на таком расстоянии, чтобы до нее нельзя было достать ногой) и засеменила впереди, оглядываясь через плечо и проверяя, следую ли я за ней — услужливый гид, попавший в житейские передряги.
— А может, псина, ты просто стремишься продвинуться в этом мире, зарабатываешь себе лучшее воплощение в следующей жизни?
Очень скоро я услышала, как завелся мотор моего такси, и машина тихонько покатилась сзади, — наверно, водителя разбудило какое-то шестое чувство.
Некоторые вещи не имеют ни малейшего отношения к логике.
Если рассуждать логически, так называемое Великое баньяновое дерево из Калькуттского ботанического сада давным-давно должно было утратить свое очарование. Насчитывавшее двести сорок лет от роду, оно уже больше не представляло собой густой лес, растянувшийся на пол-акра, который описывал мой старый путеводитель. В 1864 и 1867 годах оно перенесло два циклона, ветра которых поломали множество ветвей, сделав дерево беззащитным перед атакой жестокого грибка. Сердцевина исчезла, а главный ствол, из которого росли последние тысяча восемьсот или около того воздушных корней, прогнил насквозь и был удален в 1925-м. Осталась только залитая солнцем прогалина посередине, указывавшая на то, что даже при высоте всего лишь в человеческий рост первоначальный ствол, должно быть, имел почти пятьдесят футов в обхвате. Но волшебство все еще жило здесь. Вглядываясь сквозь непривлекательный забор из проволочной сетки, защищавший воздушные заросли молодых побегов (а также отсутствующих, фантомных конечностей), я преисполнилась чувством неизбежности. Я гналась за генетическим призраком, иллюзией. И все-таки по какой-то, уж не знаю какой нелогической причине мне суждено было оказаться здесь в этот день, в этом месте, среди ястребов, лениво круживших над головой, и оборванных мальчишек, игравших в крикет вдоль длинной аллеи парка, обсаженной сизо-серыми кубинскими пальмами. Я находилась здесь, чтобы соединить невозможное, установить связи между непостижимым прошлым и чересчур тщательно изученным настоящим. А это баньяновое дерево — изношенное, с пустым сердцем, чьи уцелевшие корни или ветви цеплялись друг за дружку, словно натянутые сухожилия старческих рук, — это дерево тоже было частью процесса.
Мне вспомнились рисунки, контуры мужской и женской фигур, на которых Вэл красным фломастером надписывает отличительные признаки наступления смерти. В ящике его стола хранится пачка таких рисунков, напоминающих человеческие вариации силуэтов автомобилей, которые нужно заполнить, когда подаешь на страховку после аварии или поломки своей машины. Сидя на скамейке рядом с баньяновым деревом, я нарисовала в своем воображении три такие судебно-медицинские бумажные куклы: одну женскую и две мужских. На контуры фигуры Джозефа накладывались очертания утопленника с автопортрета. Для Магды пришлось удовлетвориться карандашным наброском женщины с какими-то совиными чертами лица, который нашел смотритель библиотеки; рисунок разочаровал меня, потому что до сих пор я представляла ее этакой Сигурни Уивер в очках и, возможно, с одной из тех ужасных викторианских причесок (косы Брунгильды, закручивавшиеся вокруг ушей), которая, когда ее распускали в порыве страсти, делала Магду прекрасной. На месте третьего человека, родственника Риверсов, оставался пропуск. Туда я поместила призрак, о котором Магда отзывалась как о ботанике, химике, художнике, враче — человеке, владевшем многими науками и знаниями, что было свойственно людям, жившим прежде нашего века, и на что мы более не способны. Подозреваю, что она была немножко влюблена в него и боялась этого. За неимением другого имени я называла его Аруном.
