– Ну?
– Ты мне не нукай, а отвечай вежливо, Леон, я тебя пока по-хорошему прошу. Последняя картина ушла с молотка за миллион с лишним.
– Ни хрена себе! И ты хочешь сказать, что я похож на парня, который только что срубил миллион?
– Твои картины дышат агрессией и насилием, – заметил Ленц.
– А это еще что за хрыч?
– Это доктор Артур Ленц, – пояснил Кайсер. – Будь с ним вежлив, иначе я тебе сделаю больно. А потом отправлю прямиком в «Синг-Синг» с чемоданом вазелина за пазухой. Там он тебе пригодится.
Гейнс на это ничего не ответил.
– Художник, создавший эти творения, забыл подписать их. Но на самих холстах мы кое-что обнаружили – собольи щетинки от кисточек, которыми он писал эти картины. Кисточки очень хорошие и очень редкие. Ну, понимаешь теперь, о чем я?
Пауза.
– Так это те кисти, которые Уитон заказывал для нас? – наконец отозвался Гейнс.
– Те самые, Леон, те самые.
– Ты хочешь сказать, что эти щетинки привели вас прямиком ко мне?
– Именно это я и говорю, Леон. Если нам понадобится, один-единственный волосок, взятый с лобка портовой шлюхи, приведет нас прямиком к твоему члену. Ты не сомневайся в наших возможностях, Леон, не надо. Сейчас я задам тебе несколько вопросов. Время на размышления по каждому – пять секунд. Не уложишься, пеняй на себя.
Гейнс молчал.
– Где ты был три дня назад после открытия музея?
– Здесь.
– Кто это может подтвердить?
– Линда! – заорал Гейнс, да так, что микрофон у Ленца зафонил и мы с Бакстером невольно поморщились.
Затем послышались шаркающие шаги и голос Кайсера:
– Мисс Напп?
– Вы кто? – раздался хриплый женский голос.
– Я из ФБР. Постарайтесь припомнить, где…
– Скажи этим двум, что мы после открытия музея сразу завалились сюда! – перебил его прошедший большую тюремную школу Гейнс. – Они мне не верят!
– Черт, вот сволочь… – тихо выругался Бакстер.
– Так и было! – громко заявила женщина. – Мы вернулись домой. Я там еле высидела, в этом музее. Все эти восторги насчет их художественной мазни не по мне. Мы пришли сюда и были тут всю ночь.
– Кто-нибудь может это подтвердить? – спросил Кайсер.
– Она уже подтвердила, чего тебе еще надо! – крикнул Гейнс. – Мы трахались всю ночь, как кролики и свидетелей не звали!
– М-да… – проговорил Кайсер.
Ему было нечем крыть.
– Умница! Давай вали отсюда, – похвалил Гейнс свою подружку за играючи состряпанное алиби.
– Думаешь, ты провел меня, Леон?
– Не понимаю, о чем ты.
– Хорошо, пока это оставим. Расскажи мне о Роджере Уитоне.
– А что тебя интересует?
– Как тебя занесло к нему в аспиранты?
– Роджер – настоящий мужик!
– Не понял.
– Он делает свое дело, и ему плевать, что об этом думают другие. Это его девиз по жизни. Он всегда таким был. Поэтому у него теперь до хрена денег и славы.
– Тебе тоже хочется денег и славы, Леон?
– А что, нельзя?
– Тебе нравится Уитон?
– Он не баба, чтобы нравиться. Пашет, как лошадь. Уважаю.
– Уважаешь, говоришь?
– Да, уважаю! – с вызовом ответил Гейнс. – Он медленно подыхает от своей болячки, но уперся рогом, пашет и не ноет! Ты видел эту его последнюю вещь? Во весь зал?
– Видел.
– Над такой работой здоровый мужик загнется, а он зубами скрипит, но дело делает. А ты знаешь, что ему уже трудно шевелить ластами? У него там проблема с суставами или еще хрен знает с чем… как это, черт, называется-то…
– Мы поняли, – успокоил его Ленц.
– Ну и отлично. Он лезет на эту свою стремянку каждый божий день! И торчит на ней часами! Неподвижно! Это сдохнуть можно, я тебя уверяю! Куда там Сикстинской капелле! У Микеланджело были нормальные строительные леса, он лежал себе на спине и поплевывал в потолок. А у Уитона стремянка! И пальцы-светофоры! Сначала бледнеют, потом синеют, а потом вообще чернеют! Кровь до них не доходит или что там еще… И когда это происходит, он не может ими пошевелить, вообще ни хрена не может. Сидит себе, как сова на ветке, и пережидает, а потом снова за работу. Вот такой мужик!
– Полагаю, заслужить твое уважение не очень-то легко, – заметил Ленц.
– Тут ты прав, старик. Я слышал, что Роджер много всякого дерьма повидал за свою жизнь. Особенно во Вьетнаме. Он извлек уроки и может передать это все другим. На своем личном примере.
– А Фрэнк Смит? – вдруг спросил Ленц.
Мы с Бакстером переглянулись, услышав в колонках странный звук, и в конце концов пришли к единому мнению: Гейнс смачно сплюнул.
– Я так понимаю, что Смит тебе не по душе.
– Фрэнки богатенький ухоженный мальчик. У него такая походка, это надо видеть, клянусь! Как будто в заднице слоновий член! И когда он открывает рот, я затыкаю уши!
– А его картины?
Гейнс презрительно загоготал.
– Эти голозадые пидоры? Ну, кому как! Я лично смотреть на них не могу, блевать охота. Ты-то сам видел хоть одну его картину? Он копирует старых голландцев, чтобы это не выглядело такой уж откровенной порнухой, а потом впаривает за большие бабки богатым пидорам из Нью-Йорка, я-то знаю! Неплохо устроился! Я бы тоже так пожил, но у меня просто рука не поднимется писать такое дерьмо. Я вообще не понимаю этих ребят, которые ловят кайф от того, что им в задницу забивают кол. Хотя, старичок, может, я не прав, а?
– А что ты скажешь о Талии Лаво? – терпеливо продолжал Ленц.
Снова пауза, словно Гейнс собирался с мыслями.
– Аппетитная сучка, – наконец выдал он, – но на любителя. Если тебе нравятся черные, подойдет в самый раз. Мне, кстати, нравятся. Причем, обрати внимание, она сама на черную не похожа, но я тебе клянусь – в ее жилах течет негритянская кровь! Впрочем, я лично не возражаю. Чем темнее ягода, тем слаще сок, правильно говорю?
– А ее картины?
– Да тоже не пойми что, если честно. Рисует всякую шелупонь. Кто это захочет покупать, ты мне скажи? Так… разве что всякие либеральные извращенцы. Лучше бы она опять сиськами трясла у стойки, все больше дохода.
– Она сама говорила тебе, что подрабатывала стриптизершей? – уточнил Ленц.
– Не, одна студентка сказала. Они с Талией время от времени трахаются. Только не говорите мне, ребята, что это вам неизвестно.
– Ты знаешь Марселя де Бека? – спросил Ленц.
– Что за дурацкое имя? Впервые слышу.
– Нам потребуется тут кое-что заснять для истории, – равнодушно заметил Кайсер. – Фотограф куда-то задевался. Обещала быть еще десять минут назад, ну да ладно, подождем. Мы ведь с тобой, Леон, найдем о чем еще поболтать, как думаешь?
Бакстер пихнул меня в коленку.
– Вперед! А если что, сразу на пол лицом вниз. Джон разберется.
Он распахнул передо мной дверцу фургона, и я выбралась наружу. К времянке Гейнса – а здесь весь квартал был застроен такими – тянулась унылая бетонированная дорожка, старая и вся потрескавшаяся. Я приветливо кивнула старикам, сидевшим на лавке. Те проводили меня глазами. Камера на шее выдавала во мне репортера, который выбрался в неблагополучный райончик, чтобы подснять что-нибудь «жареное» – вроде полицейской облавы или убитого в пьяной драке. К таким журналистам здесь привыкли.
Жилище Гейнса производило удручающее впечатление. Зеленая краска со стен облупилась, а противомоскитная сетка перед входной дверью проржавела насквозь. Взявшись за дверную ручку, я испытала секундный приступ страха, но тут же его подавила. В конце концов, там Кайсер и он вооружен. Глубоко вздохнув, я повернула ручку и переступила порог. В нос сразу же ударила тяжелая вонь. К запаху масляной краски, который в галерее Уитона казался приятным, здесь примешивались и другие – плесени, выдохшегося пива, гниющих пищевых отходов, дешевого табака и марихуаны.
Кайсер, Ленц и Гейнс находились в крошечной гостиной – длинной и узкой – и занимали почти все свободное пространство. Я живо припомнила точно такие же лачуги, в которых мне неоднократно доводилось бывать как фотокору местной «Таймс».
– А это еще кто? – буркнул Гейнс.
Кайсер ответил не сразу. Как и во время предыдущего допроса, они с Ленцем были слишком поглощены реакцией на мое появление. Я изо всех сил старалась не поднимать на хозяина дома глаза, деловито доставая из кофров оборудование для съемки и бережно складывая его на продавленный и прожженный окурками диван, перед которым на полу был постелен почти голый от старости и весь в пятнах масляной краски коврик. На одной из стен красовался образчик уличного граффити – лицо Элвиса Пресли. А над диваном висела небольшая картина, написанная в абстракционистской манере. Весьма изящная. В углу комнаты стоял огромный мольберт с наброшенной на него грязной тряпкой.
– Это наш фотограф, – наконец отозвался Кайсер. Он проследил за моим взглядом и ткнул пальцем в мольберт: – Твое?
