Итак, снаружи никто более не стрелял. Через разбитые стекла в салон назойливо врывались запахи и шумы отзвучавшей баталии; Несло порохом, гарью, кислятиной, какой-то нездоровой поджаркой. Кто-то предсмертно скулил, хрипя на вдохе надсадно — совсем рядом, у джипа, может, даже Хафиз-пулеметчик или седой воин Гасан. Взбудораженный гомон людской толчеи доносился со стороны кабинетной колонны, кто-то надсадно орал матом, всхлипывая от боли и выплевывая в спешке звонкие согласные.
В правом заднем оконном проеме возникла сильно небритая личина в лохматой овечьей папахе, вытаращилась на меня и безразмерно удивилась:
— Мотри, бля — живой! Ну ни фуя себе! А как эти долбили по машине! А он — живой! Не, ты погляди!
Затем небритая личина посмотрела озабоченно куда-то вбок и свела на переносице густые брови:
— У, чамора! Живучий, гада. Петро! Петро-о!
— Ну чаво?! — ответствовал со стороны реки недовольный голос.
— Чаво-чаво! — передразнил небритый. — Поди пулеметчика добей. Мучается скотинка — мотри, бочину разворотило.
— А сам чаво? — возмутился недовольный. — Патронов нема?
— А кто седня дежурный?! — коварно напомнил небритый. — Леняешь? Мотри, батьке доложу! Поди добей — не по-христьянски так.
— От бля… — досадливо буркнул приближающийся недовольный. — Как говно черпать — Петро. Как чечена добивать — Петро. А всего-то работы — пальцем шевельнуть. На!
Сочно шлепнул винтовочный выстрел. Предсмертный хрип оборвался на половине такта. Небритый поморщился и, плотоядно крякнув, похвалил:
— Ну, казак! Казак. Поди подмогни хлопчика вытягнуть.
Дверь распахнулась, меня в четыре руки вытянули наружу.
— Ранен? — озабоченно поинтересовался небритый, вертя меня в разные стороны и тщательно осматривая.
— Вроде нет, — напрягая голос, ответил я.
— А чаво не шеволисся тады? — подозрительно уставился на меня Петро — белобрысый, белобровый веснушчатый малый лет двадцати, с красным лицом, пораженным полным отсутствием какого-либо намека на интеллект. — Косишь?
— Наркотой ширяли, — по-простому пояснил я. — Двигаться не могу — совсем. Вот-вот умру.
— Чаморы! — резюмировал небритый, нагибаясь и подхватывая меня под коленки. — Петро — хватай под мышки, понесли к батьке.
В процессе перемещения к расстрелянной колонне кабинетных я получил возможность наспех рассмотреть детали, которые не мог наблюдать, находясь в джипе. Ну, сами понимаете, трупы имели место. Горская бригада недвижными бугорками легла на своем огневом рубеже: последнего оставшегося в живых — пулеметчика Хафиза — несколько секунд назад рассчитал белобровый Петро. У казачьих «уазиков» мужик с санитарной сумкой бинтовал троих заголенных по пояс станичников. Судя по витиеватым матюкам и характерной жестикуляции, станичники умирать пока не собирались. А неподалеку от бинтовальщика лежали два недвижных тела, прикрытых зелеными плащ-палатками. Казаки — рабочие войны, ремесленники, все делают обстоятельно, по-мужицки. Нормальные городские жители после боя метались бы еще с час, унимая эмоции и шарахаясь от свежей крови павших сотоварищей, — вряд ли кому в голову пришла бы конструктивная мысль аккуратно накрыть трупы, дабы не смущали оставшихся в живых.
В стане кабинетных потери были значительно тяжелее: из восьми приехавших на сделку в живых остались лишь трое — оба кабинетных и водила «уазика», причем все имели ранения различной степени тяжести. Горские дровосеки не пожелали отправляться в свой последний поход в гордом одиночестве — срубили на прощание целую рощу равнинных деревьев.
Состояние уазного водилы и кабинетного брюнета оставляло желать лучшего: они оба получили множественные ранения конечностей и на момент нашего приближения даже не предпринимали попыток оказать себе первую помощь, хотя у каждого в руках я еще издалека рассмотрел перевязочные пакеты, которыми их снабдил запасливый русый. Сам же русый держался молодцом: приложив марлевый тампон к раненому правому предплечью, он хрипло орал на высокого плечистого мужика в бекеше — судя по всему, казачьего атамана. Напористо этак орал — в буквальном смысле буром пер.
— Ну че ты разоряешься, нах! — досадливо воскликнул атаман, хмуро глядя в нашу сторону. — Я ж тебе, нах, объяснил, за ча така херня получилась. Дозорный прискакал, нах — так и так, бля, грит…
— Да фуля мне твой дозорный! — бешено взвизгнул русый. — Ты смотри, что ты натворил! Мы с тобой как договаривались? Какого хера ты приперся? Нет, ты посмотри — посмотри на них! Ты мне их обратно вернешь?! А?! Что я их матерям скажу?! — Тут он начал тыкать пальцем раненой руки в сторону трупов своих бойцов, развернулся по оси и увидел меня. — An… — поперхнулся русый, резко замолк и отчего-то начал пятиться назад. Видимо, не ожидал увидеть меня живьем. Видимо, ожидал совсем наоборот. Видимо, приложил к данному процессу определенные усилия: судя по пороховой копоти на руках и лице, ролью стороннего наблюдателя в этом боестолкновении он не ограничился.
— А! Замолк, нах, — удовлетворенно констатировал атаман, потирая ладони широкие и ласково мне подмигивая. — Заглох, бля, пятиться начал, как та рака. Ну, поглядим, нах, что ты нам щас запоешь… А ну, хлопче, кажи батьке, нах, какого рожна ты тута забыл?
— Они меня продали, — сипло выдавил я — громче не получилось, слаб был.
— Не понял, нах! — нахмурился атаман, грузно подскакивая ко мне и подставляя ладонь к уху. — Ты ранен?
— Грит, наркотой кололи, — охотно пояснил небритый. — Грит, сам двигаться не могет — совсем.
— Живодеры, — констатировал атаман. — Ракалы. Ну, какими непонятными вещами вы тута занимались?
— Они меня продали чеченам, — сообщил я. — За миллион долларов. Чего тут непонятного?
— О! — атаман поднял палец вверх и, развернувшись вполоборота к русому, ткнул указующим перстом в грудь державшего меня Петрухи — дежурного киллера. — А ну, дозорный, нах, кажи батьке — что видал? Для ча станицу в ружье поднял, нах?
— Дык чаво… — засмущался белобровый Петро. — Ну, эта… Парня они привезли, — он ткнул пальцем в сторону благополучно допятившегося к расстрелянному «рафику» «Скорой» русому. — А бабки эти дали, — теперь Петро потыкал пальцем в сторону горских недвижных тел. Шмыгнул носом, почесал свободной рукой затылок и несмело резюмировал:
— А ты, батько, сказал как: наши будут выкупать с плену хлопца… Ну, дык я скумекал — не то!
— Значитца, гришь, с плену выкупать… — недобро прищурился атаман. — И чтобы не мешали, значитца… Ага. А я-то, нах, верил тебе, падаль. А ты, оказывается, иуда. Ты, оказывается, своего брата-славянина…
— Я все объясню! — торопливо воскликнул русый. — Ты не понял — тут кое-какие нюансы, сразу все не охватишь! Отойдем, я тебе растолкую…
— Фуля тут растолковывать, нах! — с деланной ленцой зевнул атаман. — Все и так ясно. Деньги где?
— Вот, тут, пожалуйста! — заторопился русый, забыв держать раненую руку, захромал к «уазику», выдернул из-под сиденья продырявленный в нескольких местах «дипломат». — Тут много, на всех хватит! Там в их машине еще должны быть — такой же кейс, столько же примерно, ну, я так рассчитываю… — тут он встретился взглядом с атаманом и почему-то осекся.
— Ну и любо, — мирно констатировал атаман, чуть ли не силой выдирая кейс у русого. — Мы люди небогатые, нам деньги всегда пригодятся.
— Так что ж… — неуверенно пробормотал кабинетный. — А мне как же? А что ж — такие жертвы, и все напрасно? Нет, давай как-нибудь…
— Чуб, возьми еще одного — тащите хлопца к машинам, — не желая выслушивать русого, распорядился атаман. — Гомон! Гомон, ну-ка, дуй к ихней иностранной тачке, поищи там саквояж — вот такой же, как этот. Быстро! Петруха, бери наряд, бери этих, — красноречивый жест в сторону кабинетных и уазного водилы, небольшая пауза, и… — И по-быстрому в расход. Не хоронить — иуды. Православные так не делают. Все — делать!
— Ты не понял! — отчаянно закричал русый, пытаясь вырваться из цепких лап тут же приступившего к выполнению задачи Петрухи и невесть откуда взявшихся двух его подручных. — Я тебе все объясню — ты просто не так понял! Руки! Руки убери, сиволапый! На кого руку поднимаешь, сволота?! На полковни…
Бац! Крепкий удар прикладом оборвал вопль раненого. Небритый Чуб и еще один здоровенный хлопец подхватили меня под мышки и поволокли к казачьим «уазикам». Заметив, что посланец извлек из джипа «дипломат», атаман радостно крякнул и пошел за нами следом, словно торопясь покинуть место событий. А я изо всех сил выворачивал голову назад — почему-то не верилось мне, что этих людей сейчас вот так просто возьмут и расстреляют. Это было не правильно, не вписывалось это в обстановочные рамки! Одно дело — убить плененного и допрошенного врага в рейде, когда оставлять его в живых смертельно опасно для тебя. И совсем другое — расстрелять пленного на своей земле, практически в мирной обстановке, просто из-за того, что он одной с тобой веры и потому — иуда. Не правильно! Этого врага нужно волочь в свой стан, с максимально допустимой выгодой для себя допросить, вытащить кучу информации, а потом уже думать, как с ним поступить…
