Думаю, Энди просто питает слабость к Ивонне, а Уильям вызывает у него какой-то нездоровый интерес — большую часть нашего пути через озеро Уильям рассказывал о своей безнравственной инвестиционной политике: намеренное вложение денег в торговлю оружием, в табачные компании, хищнические горнодобывающие отрасли, в концерны, ведущие вырубку тропических лесов, и все в таком роде. Согласно его теории, если хорошо вложенные «нравственные» деньги выводятся из игры, то возрастают дивиденды на хорошо вложенные, но грязные деньги, которые приходят на место нравственных. Я решил было, что он шутит, Ивонна делала вид, что не слушает его, но Энди воспринимал его слова вполне серьезно, а по одобрительной реакции Уильяма я заподозрил: парень не шутил.
Мы идем между надгробий различных эпох — одним всего два-три года, другие относятся к прошлому веку, а на некоторых даты начинаются с тысяча семьсот и даже с тысяча шестьсот; есть и такие, на которых стихии уничтожили все, текст ушел под зернистую поверхность гранита, стерся с камня и из памяти. От некоторых надгробий остались только плоские, неправильной формы плиты, и создается впечатление, что поставившие эти памятники бедняки, которым каменотес был не по средствам, если и умели писать и в самом деле высекли имена и даты жизни своих близких, то цифры и буквы были, вероятно, просто нацарапаны на поверхности камня.
Я останавливаюсь и смотрю на вросший в землю длинный плоский могильный камень, на нем грубо высечены изображения скелетов; есть и другая резьба — черепа, косы, песочные часы, скрещенные кости. Большинство горизонтально лежащих камней поросло серыми, черными и светло-зелеными лишайниками и мхом.
Есть несколько семейных участков, это выгороженные более зажиточными местными жителями участки островка, на которых гордо возвышаются — если только их не закрывают кусты ежевики — величественные плиты из гранита и мрамора. На некоторых более свежих могилах еще лежат маленькие букетики в целлофановой обертке; у многих надгробий небольшие гранитные вазы с перфорированными металлическими крышками, что делает их похожими на гигантские солонки; из двух-трех таких солонок торчат увядшие цветы.
Развалины часовни едва доходят до уровня плеч. В одном конце под фронтоном с похожим на небольшое окошко отверстием у самого верха, где когда-то, вероятно, висел колокол, стоит алтарь — три простые каменные плиты. На алтаре мы видим металлический колокол, покрытый от времени зеленовато-черным налетом и цепью прикованный к стене. Он похож на старинный швейцарский коровий колокольчик.
— Насколько я знаю, старый колокол кто-то умыкнул еще в шестидесятые, — сказал нам Уильям вчера вечером в гостиной родительского дома, где мы играли в карты, попивали виски и разговаривали о предстоящей поездке на катере по озеру на черный остров. — Кажется, оксфордские студенты. Местные рассказывают, что после этого они перестали спать по ночам — их постоянно будил звон колоколов, — наконец это стало невыносимым, они вернулись, привезли колокол обратно, и звон прекратился.
— Бабушкины сказки, — сказала Ивонна. — Две.
— Две, — сказал Уильям. — Да, возможно.
— Ну, не знаю, — сказал Энди, качая головой. — На мой взгляд, тут не обошлось без привидения. Одну, пожалуйста. Спасибо.
— А по-моему, это обычный звон в ушах, — сказал я. — Три. Спасибо.
— Сдающий берет две, — сказал Уильям и присвистнул. — Нет, детка, ты только посмотри на эти карты…
Я поднимаю старый колокол и звоню в него один раз — ровный, гулкий, вполне похоронный звук. Аккуратно ставлю колокол обратно на каменный алтарь и обвожу взглядом вытянутые стены холмов, горы, озеро, облака.
Тишина; не щебечут птицы, не гуляет ветер в вершинах деревьев, никто не разговаривает. Медленно поворачиваюсь кругом, глядя в небо. Думаю, что это самое спокойное место из тех, где мне довелось побывать.
Я иду среди покрытых насечкой маленьких холодных камней и натыкаюсь на Ивонну, которая рассматривает высокое надгробие. Юфимия Мактейш (родилась в 1803-м, умерла в 1822-м) и пятеро ее детей. Скончалась родами. Ее муж умер двадцать лет спустя.
Подгребает Энди — он прикладывается к фляжке, ухмыляется и трясет головой. Кивает на Уильяма, который стоит на стене часовни, рассматривая озеро в маленький бинокль.
— Он хотел здесь построить дом, — говорит Энди и трясет головой.
— Что?! — переспрашивает Ивонна.
— Здесь? — удивляюсь я. — На кладбище?! Он что, спятил? Стивена Кинга, что ли, не читал?
Ивонна холодным взглядом мерит своего стоящего вдалеке мужа.
— Он говорил о том, чтобы построить здесь дом, только я не знала, что он имел в виду… кладбище.
— Пытался уломать местные власти, всучив им партию компьютеров с ба-а-альшой скидкой, — говорит Энди, фыркая. — Но те уперлись и ни с места. Пока что ему пришлось довольствоваться разрешением на захоронение.
Ивонна распрямляется во весь рост.
— Что может случиться раньше, чем он ожидает, — говорит она и направляется к часовне, где Уильям разглядывает интерьер, качая головой.
Проливной дождь в теплый день; хлещет из свинцовых туч без передышки, не ослабевая, оглушительно шуршит вокруг нас в траве, кустах и деревьях.
Тело Уильяма кладут в жирную торфяную землю черного острова. Вскрытие показало, что сначала его оглушили, а потом он задохнулся.
Ивонна, прекрасная и бледная, в черном обтягивающем платье, лицо спрятано под вуалью, кивает присутствующим, выслушивает тихие слова соболезнования, бормочет что-то в ответ. Дождь барабанит по моему зонту. Впервые за то время, что я здесь, она бросает взгляд в мою сторону и ловит в ответ мой. Я едва успел; на утро у меня был назначен прием в больнице (очередные анализы), а потом мне пришлось мчаться во весь дух к Ранноху, на запад. Но я добрался сюда, в дом Соррелов, встретился с отцом Уильяма и его братом, мельком видел Ивонну, но не имел случая с ней поговорить, потом мы кружным путем — огибая горы — отправились к дальнему концу озера и расположившейся там гостинице, к спуску, выходящему прямо к Эйлеан-Дуб; на остров нас переправили две маленькие лодочки, которым пришлось совершить несколько рейсов туда-сюда — последним привезли гроб.
Из-за дождя священник быстро сворачивает службу, все кончается, и мы выстраиваемся в очередь на причале — маленькие гребные лодки перевозят нас группками по четыре человека назад на большую землю, и Ивонна, стоя на старых гладких камнях наклонного пирса, принимает соболезнования. Я стою и смотрю на нее. Вид у всех немного нелепый, потому что, в дополнение к строгим черным одеяниям, на нас высокие резиновые сапоги (на ком-то черные, на ком-то зеленые) — слякоть на острове непролазная. Но Ивонна даже в сапогах выглядит достойно и привлекательно. Хотя, может, дело во мне.
Забавные это были денечки; возвращение на работу, попытка войти в курс дел, долгий задушевный разговор по душам с Эдди — он само сочувствие, коллеги, вгоняющие меня в краску похлопываниями по спине: «Мы болели за тебя, дружище», у Фрэнка, оказывается, иссяк запас смешных компьютерных исправлений шотландских топонимов. Полиция устроила в моей квартире засаду, а я тем временем поселился с Элом и его женой в Лейте, но Энди так и не объявился.
Я побывал у врача, который направил меня в Королевский госпиталь на всякие анализы. Коротенького словца на букву «р» еще никто не произносил, но я внезапно почувствовал себя уязвимым, смертным, даже старым. Я бросил курить. (Правда, мы с Элом на днях вечерком высадили косячок-другой, но только в память о прошлом и без всякого табака.)
Как бы то ни было, я все еще кашляю, время от времени на меня накатывает тошнота, но с того дня, как мы нашли Уильяма, крови больше не было.
Пока не подошла моя очередь переправиться обратно в маленькой весельной лодке, я пожимаю руку Ивонне. Изящные черные кружева ее вуали с разбросанными там и здесь крохотными черными мушками придают ей вид таинственно-отчужденный и в то же время откровенно соблазнительный, дождь там с сапожками или нет.
Сквозь деревья на большой земле я вижу и слышу, как сдают назад, разворачиваются и, трясясь на ухабах, исчезают машины, возвращающиеся в деревню и гостиницу. По традиции Ивонна, как вдова, уезжает последней на последней лодке; видимо, наподобие капитана тонущего корабля.
— Как ты? — спрашивает она меня; ее глаза прищурены, проницательный оценивающий взгляд скользит по моему лицу.
— Выживаю. А ты?
— То же самое.
Она снова с виду продрогшая и маленькая. Мне так хочется обнять ее, прижать к себе. Чувствую, как у меня на глаза наворачиваются слезы.
— Я продаю дом, — говорит она мне, на мгновение опускает глаза, ее длинные ресницы вздрагивают. — Компания открывает евро-офис во Франкфурте; меня включили в ту команду.
