— Ты рассказал ей сказку, красивую историю, которую сам же и придумал. Ты станешь играть роль ее мужа, а ей приказал исполнять роль жены. А эта мастерская, заявил ты, станет вашей фермой.
Я ждал, что дед скажет что-нибудь, но он молчал. Он хотел узнать, что именно мне удалось выяснить.
— Тильда забеременела. Твоим ребенком.
Учительница, Карен, рассказала мне о позоре, который пришлось пережить матери из-за своей беременности. Хотя сама она отнеслась к Тильде с добротой и пониманием, этого нельзя было сказать об остальных. Ложь деда оказалась настолько убедительной, что даже сегодня Карен склонна была винить во всем наемного рабочего с соседней фермы.
— Ты обвинил в случившемся местного батрака. Он лишился работы. А ты — важный и уважаемый человек. Твоей лжи поверили, и она стала правдой.
— И остается ею до сих пор. Спроси кого хочешь из тех, кто еще помнит те времена, и они повторят мою историю.
Он обладал силой и властью, позволившими ему не только совершить преступление, но и избежать наказания. И хотя мне не хотелось верить в то, что воспоминания о своем первом преступлении все еще доставляют деду удовольствие, он наслаждался осознанием того, что сохранил достаточно власти, чтобы ему верили до сих пор.
— Мама рассказала все твоей жене? Хотя бы попыталась? Или она отказалась даже слушать ее?
Дед покачал головой.
— Нет, моя супруга поверила Тильде, но при этом возненавидела ее за то, что она рассказала правду. Она предпочитала мою ложь. Ей потребовалось чуть больше времени, чем всем остальным, но в конце концов она тоже сумела забыть правду. Это как раз то, чему следовало бы научиться и Тильде. Мы с женой свыше шестидесяти лет прожили на этой ферме в счастливом браке, пользуясь любовью и уважением окружающих.
— Что случилось с ребенком?
Не успел этот вопрос сорваться с моих губ, как я уже знал ответ на него. Только сейчас я понял, чем было вызвано желание матери любой ценой защитить Мию — приемную дочь.
— Ее отдали в другую семью.
Я устало поинтересовался:
— И что теперь, дедушка?
Я смотрел, как он прижимает палец к губам жестом, который мать продемонстрировала мне в лечебнице, давая в руки ниточку, за которую следовало потянуть. Но это не был призыв к молчанию, это означало, что ему нужно время на раздумья. Интересно, он тоже прижимал палец к губам, когда придумывал свои ролевые игры, подавая матери сигнал, что вскоре ей предстоит участие в чем-нибудь новеньком? Именно поэтому она научилась бояться этого его жеста. Но вот наконец он отнял палец от губ и сунул руки в карманы, напустив на себя деланную беззаботность.
— Теперь? Теперь ничего. Тильда попала в психиатрическую больницу. Никто не поверит ни единому ее слову. Она больна. И всегда будет больна. Она разглагольствует о троллях и прочей чепухе. Дело закрыто. Оно закрылось целую жизнь тому назад.
Итак, он счел госпитализацию матери своей победой, окончательно уверившись в том, что правда никогда не станет известна. А что мог сделать я? Я приехал сюда не для того, чтобы мстить. Я приехал, чтобы получить нужные сведения. В голове моей промелькнула мысль о насилии, но она была не настоящей, а надуманной, детской фантазией, требующей решительности, тогда как на самом деле я был бессилен. Единственная моя цель заключалась в том, чтобы помочь матери. А месть… Месть не входила в мои планы. Я даже не имел на нее права.
Я развернулся и зашагал к дверям, но тут мне пришло в голову, что кое-что я все-таки упустил.
— А как ты называл себя? Она была Фреей. А ты стал…
— Даниэлем.
Его ответ застал меня врасплох. Я замер на месте и взглянул деду в глаза. Он согласно кивнул:
— Она назвала своего ребенка в его честь. Что бы ты обо мне ни думал, наверное, наша игра ей нравилась хотя бы немного.
Это была ложь, импровизация, злобная и порочная — из-под маски доброго волшебника на мгновение проглянула жестокость и изобретательность, поскольку жестокость тоже может быть изобретательной. Мой дед оказался сказочником, причем весьма умелым: поначалу он рассказывал сказки, чтобы удовлетворить свои желания, а потом — ради самосохранения.
Сев в машину, я уронил голову на руль и сказал себе, что пора уезжать отсюда. Завести мотор и уехать. Но, когда я закрыл глаза, перед моим внутренним взором встал обгорелый зуб, остаток детства матери, который не поддавался уничтожению, как бы она ни старалась, и тогда я вышел из автомобиля, подошел к багажнику и достал оттуда запасную канистру бензина.
Опасаясь, как бы мужество не покинуло меня, я поспешил обратно к мастерской. Взяв палку, я быстро очистил крышу от снега. Дед мог вернуться в любую минуту, поэтому я принялся плескать бензином на древесные стружки и часы с кукушками, на инструменты и верстак, на комплект защитной одежды пасечника и на пол под стальным цилиндром. Остановившись на пороге, я попытался зажечь спичку, но безуспешно — руки у меня дрожали. Наконец, уже держа горящую спичку, я спросил себя, правильно ли поступаю и выиграю ли что-то от этого. Пламя коснулось подушечки пальца, но я все никак не мог решиться. Огонь обжег мне кожу, и я отшвырнул бесполезную спичку в снег.
— Дай их мне.
Дед стоял рядом, протягивая руку. Я не понял, что он имеет в виду. А он повторил:
— Дай их мне.
Я вложил коробок спичек ему в ладонь. Он аккуратно зажег спичку, с первой же попытки, и поднял пламя на уровень глаз.
— Ты думаешь, что я — чудовище. Но оглянись вокруг. Здесь ничего нет. Что еще мне оставалось, имея фригидную жену? Четырнадцать лет я был хорошим мужем и отцом. А плохим пробыл всего два.
Мать описывала Фрею как женщину, а не девочку. Стоявшая на пороге взросления, с развитой грудью и осознанием собственной привлекательности, она обратила на себя внимание моего деда. В том, что с ней произошла подобная трансформация, она винила его. Описывая воображаемые зверства Криса, моего отца, она подчеркивала, что он изменился, стал другим человеком, причем резко, всего за одно лето — точно так же, как и ее собственный отец летом 1963 года.
Аккуратным щелчком дед отправил горящую спичку внутрь мастерской. Бензин вспыхнул быстро, языки пламени побежали в разные стороны: первыми занялись щепки и стружки, за ними загорелись незаконченные деревянные лица. Пропитанная воском защитная одежда тлела и плавилась, а кожа тролля вспыхнула ядовитыми сине-зелеными огоньками. Огонь становился все сильнее, и стальной цилиндр застонал и начал деформироваться. Вот загорелись стены, а вслед за ними пламя охватило и крышу. Нам с дедом пришлось отступить — сильный жар обжигал лица. Столб дыма закрыл звезды. Я поинтересовался:
— Кто-нибудь может приехать?
Но дед лишь отрицательно покачал головой:
— Не приедет никто.
Когда крыша провалилась, он сказал:
— Я уже давно не собираю мед. Клиенты предпочитают желтый мед. А мой белый мед обладал тонким, изысканным вкусом, который не чувствовался, если намазывать его на хлеб или подсластить им чай. Люди покупали одну банку как нечто необычное, на пробу, и забывали в кладовке нетронутой. Это разбило мне сердце. Тильда лучше всех понимала мою боль и разочарование. Чтобы сполна насладиться моим медом и оценить его, она ела мед просто так, без ничего, и даже перечисляла цветы, вкус которых ощущает.
Мы так и стояли рядом, дед и внук, глядя на огонь, согреваемые его теплом. Это был единственный раз, когда мы оказались вместе. Но постепенно тающий снег погасил пламя. Не сказав ни слова на прощание, дед вернулся на свою ферму, к одиночеству, запахам электрических обогревателей и липкой бумаги от мух. Что бы он ни говорил насчет своего счастливого и благополучного существования после всего, что случилось, я ему не поверил.
Уезжая прочь от его фермы, я представил себе, как моя совсем еще юная мать жмет на педали, стараясь как можно быстрее и дальше умчаться по этой дороге, а в кармане у нее позвякивают несколько сэкономленных монет. Я проехал мимо остановки, на которой она, беззащитная и заметная издалека, ждала автобус, стоя рядом с металлическим шестом, к которому была прикреплена жестянка с расписанием движения не более чем полудюжины рейсов за день. Я вообразил себе облегчение, которое она испытала, заплатив за проезд и заняв место в последнем ряду, то и дело оглядываясь назад, чтобы проверить, не преследует ли ее кто-нибудь. Она увезла с собой деревянную шкатулку, полную дорогих ее сердцу безделушек, включая молочный зубик, — воспоминаний о своем детстве, о счастливых четырнадцати годах и горькой памяти о последних двух.
Я ехал по тому же маршруту, что и ее автобус, по главной дороге на юг, уводящей из этого региона, и миновал указатель, обозначающий границу провинции. Неподалеку виднелось нагромождение валунов высотой метров тридцать, на вершине которого росли деревья. На опушке этого крошечного леса, совсем рядом с обрывом, я вдруг увидел огромного величественного лося. Резко нажав на тормоза, я остановил машину. Склоны утеса почти со всех сторон были отвесными, но я все-таки отыскал тропинку, по которой смог вскарабкаться на самый верх. А там неподвижно стоял лось. Даже звуки моего неуклюжего восхождения не заставили его переменить позу. Я погладил его по спине, по шее и рогам. Скульптура была отлита из стали, ноги прикручены к камням заржавевшими болтами, а голова гордо вздымалась на мощной шее. Хозяйским взглядом властелина он окидывал окрестные земли.
