– Какое? – снова спросила она.
– Поживем – увидим.
Рейчел подтянула колени к подбородку и обхватила ноги. Ей было холодно. Снизу доносилось шарканье ног и слышался кашель людей, входивших в дом.
– Ты не знаешь, что делать дальше, – заявила она, высказав вслух мысль, которая только что пришла ей в голову. Узкое лицо Герни оставалось бесстрастным.
– Ничего подобного, – парировал он. – Ничего не изменилось, разве что комфорту поубавилось. Но здесь мы в безопасности. Несколько дней отсидимся, они найдут машину, обшарят всю округу и станут в тупик. Тогда мы снова попытаем счастья с тем домом на Уиндмил-Хилл. Так что все осталось по-прежнему, но наши шансы даже возросли. До этого они могли найти нас, а теперь нет.
Внизу опять раздались кашель и злобные голоса.
– А эти люди? – спросила Рейчел.
– У них только одно желание: чтобы их не трогали и оставили в покое. Они живут здесь тихо, и единственное, в чем испытывают постоянную нужду, – это выпивка, на которую надо наскрести денег. Законы для них не писаны – они выше их. Они достаточно общались с властями, чтобы держаться подальше и от полиции, и от системы социального обеспечения, и от уполномоченных по наблюдению за бывшими малолетними правонарушителями. Мы будем покупать им спиртное, потому что оно должно быть у них всегда.
– У тебя остались деньги?
– Немного. Пока хватит, но скоро нам понадобится больше.
Рейчел встревожилась.
– Они догадаются, что у нас есть деньги.
Герни рассмеялся.
– Ты хорошо их разглядела? – спросил он. – Не волнуйся.
Поскольку выражение ее лица не изменилось, Герни подошел к двери, и хотел ее плотно закрыть, но не смог – мешали вздувшиеся половицы. В куче мусора он нашел полкирпича и положил сверху на дверь: если кто-то попытается открыть ее, кирпич упадет.
– Ты поспи, – сказал он, – а я покараулю.
Герни дежурил два часа, стараясь не думать ни о чем, но привычные видения то и дело проплывали перед глазами. Сад, девочка, лицо Дэвида, с которого содрана кожа. Он отгонял их, силясь сохранить состояние полной отрешенности, которое возникает во время бега. Он вспомнил, какую устроил себе пробежку, вернувшись из Парижа, и канюков, кувыркавшихся в лучах утреннего солнца. Он сосредоточился на размеренном ритме тренировочных упражнений, представив себе, как разводятся и перекрещиваются его ноги; когда этот образ стал доминирующим, он заснул.
Через час, в два ночи, Рейчел проснулась и сразу вспомнила, где она находится. Комната была тускло освещена светом от уличных фонарей. Из нижних комнат доносился храп, а с шоссе – шум машин. Со всех сторон ей слышались нескончаемые шорохи, мимолетные и легкие, таившие в себе опасность, среди них она различила странный звук: он раздавался совсем рядом и своей неопределенностью напоминал завывание ветра, порывы которого разбивались об угол дома.
Она прислушалась и наконец поняла, что это был Герни: он разговаривал во сне, выдыхая слова, отчего они звучали смазанно и неразборчиво. Ей стало жутко. Он говорил, как об очень сокровенном, нараспев, словно молился или нашептывал ласковые слова возлюбленной.
* * *
Со слов Рейчел Герни знал, что в той комнате со слуховым окном находился только Дэвид. Он согнулся над чем-то, что лежало у него на коленях, словно хотел это защитить, и, когда наконец поднял голову, стало видно, как побледнело его лицо от страшного усилия, как затвердели все его черты.
Медленно и неохотно он вытянул сжатые в кулак руки, словно подчиняясь некоей силе. Руки, не желавшие повиноваться, дрожали, но сила, которой он сопротивлялся, все-таки сломила его: кулаки разжались, и он выронил то, что сжимал в них. Это была маска из дряблой резины, наподобие тех, какие надевают дети в канун Дня всех святых. Руки Дэвида так крепко стиснули ее, что она склеилась ужасными складками: губы съехали набок, нос расплющился, подбородок перекрутился. Маска постепенно расправлялась, принимая прежнюю форму, и Герни увидел, что это было изображение его собственного лица.
Дэвид мрачно посмотрел на него, по-прежнему протягивая руки, как будто молил о чем-то. Потом он исчез, и вместо него возник кто-то другой, плохо различимый в полумраке. Этот другой тихо дышал. Он сделал шаг вперед, и в тусклом свете, проникающем сквозь слуховое окно, обозначилось лицо.
Наконец-то она выследила его. Словно просматривая кадры кинопленки в поисках какой-то сцены или образа, она наконец разыскала его.
Ситуация забавляла ее. Пола предстала перед ним как дьявол в женском обличье, обнаженная, гибкая и легкая, источающая сексуальность и жаждущая власти.
Герни, сопротивляясь, прогнал ее, и она исчезла. Даже наяву, а не то что во сне, он не мог найти этому объяснения. Вроде, это был сон, но не совсем: его сон видел еще кто-то и как режиссер выстраивал по-своему.
Пола не знала, кто он и почему мальчик хранил в памяти его образ, но чувствовала, что он был очень важной частью тех событий, которые скрывали от нее. Когда-нибудь потом она, возможно, захочет все разузнать о нем – о его доме в деревне и о том, что видел Дэвид в окне. Но сначала ей нужны были сила и власть.
Ей удалось подчинить себе его чувства, мысли, волю и оставить ему только животный инстинкт, который притягивал его к ней, как кобеля к суке в период течки.
– Да, – уговаривала она его, – ты хочешь, хочешь, не правда ли? Ты хочешь, хочешь этого.
Он лег ей на спину, отчетливо видя ее выпирающие лопатки и ровную ложбинку позвоночника, пролегшую между ними.
Он со стоном овладел ею. Она переложила его руки себе на горло, которое он сжал. При каждом ритмичном движении он ударял бедрами о ее ягодицы.
– А-а-а, ты хочешь меня, – стонала она, задыхаясь. Она режиссировала свой сон, увлекаемая бурным потоком ощущений, опьяненная возбуждением. Она будет принадлежать ему всю ночь, она утопит его, затянет в свою оболочку, где он будет в полной безопасности.
Чувство всемогущества полностью захватило ее. В стремлении подчинить его себе она ощутила, как волна удовольствия начала подкатываться к ней. Сначала она играла с ней, то подпуская, то отгоняя ее, но наконец она перехватила ее стремительное движение, и волна разбилась о нее, как о волнорез, обрушив очистительный поток неподдельного восторга, который разлился в ее сознании морем неслыханного блаженства.
Герни тоже ждал этого момента. Он ощущал клокотавшую в ней страсть, перемешанную с жаждой власти над ним и чувством вины. Эта непонятная, необъяснимая страсть таилась в самых укромных уголках ее существа, ища выхода и утоления. Это она положила его руки на свое горло.
В кульминационный для нее момент он отнял у Полы свой сон. Она выгнула спину, впившись пальцами в постель и не мешая ему потихоньку сдавливать ей горло. Он снова увидел сад, ребенка и сломанную радугу. Силы покинули ее, и она потеряла все свое могущество.
– Папочка! – закричала она.
Герни почувствовал, что автомобильный руль в его руках стал неуправляем и крутился сам по себе.
Никто не узнает. Никто никогда не узнает.
* * *
В течение трех дней они почти не покидали комнаты. Герни отлучился всего лишь раз, чтобы купить еды, минеральной воды и вина. Ночью они выходили на пустырь и грелись у костра, пуская по кругу пару бутылок вина, пока те не опорожнялись.
Теперь, как никогда, Герни хотелось побыть одному. Он умел погружаться в себя, не замечая времени и не тяготясь им. Лишенный возможности действовать, он как мог обживал свою тюрьму, стараясь извлечь выгоду из вынужденной пассивности. Его все больше и больше раздражало состояние Рейчел. Поначалу она была раздражена, но теперь все более выглядела отчаявшейся и несчастной. Она наблюдала за этими людьми, оказавшимися на самом дне жизни и стоявшими буквально на пороге небытия, безучастными ко всему, что их окружало. В своем отчаянном стремлении забыться они напоминали стервятников, нетерпеливо высматривающих вожделенную падаль, проводя основную часть времени в поисках того, что могло бы притупить их чувства. Они пили все без разбора – от вина, приносимого Герни, до чистого спирта и политуры. Рейчел видела, как одна из женщин вернулась с бутылкой молока, которую стащила у порога какого-то дома, и пропустила через него газ, опустив в молоко шланг в одном из заброшенных домов.
Больше всего ее угнетала разобщенность этих людей, их изолированность друг от друга. Они замкнулись в себе и, казалось, никогда не общались между собой. Они двигались, не замечая ни друг друга, ни Герни, ни Рейчел, и напоминали призраков, преследующих самих себя. От этих дней в памяти остались ночной костер, бессмысленные лица людей, сидящих вокруг него, и неожиданно жуткое оживление рук, вырывающих у кого-то бутылку.
Пребывание в этом лагере на юге Лондона все более наполняло Рейчел ощущением, что она умирает вместе с ними. Все ее тело болело и ныло от лежания на неудобном импровизированном ложе в заваленной мусором комнате. Скука и бесцельность существования создавали ощущение отрезанности от остального мира. Она постоянно мерзла.
