Он был пациентом разных психбольниц с пятнадцати лет, когда его арестовали за растление малолетних. Выяснилось, что до этого он и сам был жертвой сексуального насилия.
Жобер был заключен в Гейдж-Пойнт – режимную психбольницу для несовершеннолетних в Хэнкоке, – где четыре года его лечили. Это было в 1973 году. Через два года его поместили в психбольницу Огасты после того, что я назвала бы анималистским периодом Жобера, Рут, я понимаю, что это черный юмор, но, если честно, то я не знаю, как говорить об этом. Иногда мне кажется, что если я не пошучу, то расплачусь, а если уж расплачусь, то мне трудно будет остановиться. Итак, он ловил кошек и собак и распинал их.
В 1979 году его посадили в тюрьму Жунипер-Хилл за то, что он ослепил и изнасиловал шестилетнего мальчика, и на этот раз он попал туда, казалось, навеки. Однако в 1983 году его снова признали излечившимся и выпустили из тюрьмы. Вероятно, этот диагноз объясняется вовсе не чудесами современной психиатрии, а тощим бюджетом штата. Как бы то ни было. Жобер вернулся в Моттон, в фермерский дом, чтобы жить да поживать там с мачехой и ее мужем, и штат о нем забыл… Ему даже выдали водительские права. Меня больше всего поражает, что он сдал официальный экзамен на вождение автомобиля. Где-то в конце 1984 года он начал свои прогулки по кладбищам.
Он все скрупулезно планировал. Зимой у него были в программе часовни и склепы, а весной и осенью он совершал набеги на летние домики в Западном Мэне, где он подбирал все, что приглянулось. Ему очень нравились фотографии в рамках. В доме на Кингстон-роуд полиция нашла четыре ящика с такими фотографиями. Брендон говорит, что их все еще разбирают и анализируют, но общее число не менее 700.
Трудно определить, в какой степени «мамочка и папочка» участвовали в его делах, пока он не добрался до них самих. Видимо, самым активным образом, потому что Жобер не заботился о том, чтобы скрывать следы своих дел. Соседи у них никогда не бывали и ими не интересовались. Видишь, Рут, люди овладели искусством отворачиваться от всего, что может доставить им неудобство.
В подвале полиция нашла, еще один короб, гораздо больше первого. Брендон получил фотоснимки, на которых были запечатлены найденные вещи, но он не сразу решился показать их мне.
– Я вынужден признать, что, вполне возможно, Жобер был с тобой в доме, – сказал он. – Я был страусом, спрятавшим голову в песок, и не воспринял всерьез твой рассказ, но многое сходится. Скажи мне, Джесси, зачем тебе все это?
Рут, я не знала, что ему ответить. Но я понимала, что не излечусь от Жобера, пока не узнаю все до конца. И я была тверда настолько, что Брендон понял: я не закрою в ужасе глаза и не убегу из зрительного зала, пока не увижу весь фильм. И он показал мне фото. Дольше всего я смотрела на фотоснимок с пометкой в нижнем углу: «Улика полиции 217». Это было похоже на мой самый жуткий ночной кошмар в том доме. Там стоял раскрытый короб в удобной для фотографа позиции, а внутри были хорошо видны человеческие кости, перемешанные с коллекцией драгоценностей и подделок. Одни были вытащены из летних дач, а некоторые, несомненно, сняты с холодных рук мертвецов.
Я смотрела на фотографию, такую ясную и четкую, какими обычно бывают полицейские снимки, и мысленно снова очутилась в доме на озере, причем без всяких усилий с моей стороны. Вот я, в наручниках, прикованная и беспомощная, смотрю, как тени и блики лунного света играют на его ухмыляющемся лице, и слышу мои собственные слова о том, что он пугает меня, что мне страшно. Он слушает меня, а потом нагибается, чтобы поднять короб. Его горящие глаза в темных глазницах ни на миг не отрываются от моего лица, и я вижу его длинную, кривую руку, которая начинает перемешивать кости и сверкающие камни, и они звучат глухо и сухо, как грязные кастаньеты.
И знаешь, что мучит меня больше всего? Я ведь тогда решила, что это мой отец явился из мертвых, чтобы сделать то, что не довел до конца в день солнечного затмения. «Давай, – сказала я ему, – делай то, что задумал, но обещай мне, что ты потом разомкнешь наручники и выпустишь меня».
Я думаю, я сказала бы то же самое, если бы даже знала, кто он на самом деле. Рут".
Джесси на миг остановилась: ее дыхание стало судорожным, а лицо покрылось потом. Она взглянула на экран, увидела это невыносимое признание, и почувствовала сильное желание стереть эти строки. Не потому, что стыдилась Рут, которая их прочтет: она, конечно, стыдилась, но дело было не в этом. Ей казалось, что, не сотри она их, это признание приобретет над ней власть.
Джесси поставила черный указательный палец правой руки на клавишу DEL, почти нажала на нее – и отдернула руку. Разве это не правда?
– Да, – произнесла она слабым, дрожащим голосом, который часто звучал в пустой комнате в часы ее плена. Только теперь она говорила не с пугливой Хорошей Женой и не с мудрой Рут, а вернулась к себе самой, покончив с блужданием по лесным тропинкам памяти. Возможно, это тоже достижение. – Да, это правда. Чистая правда.
«И помоги мне Бог. Я не стану стирать правду, – подумала Джесси, – какой бы жуткой и мерзкой она ни показалась кому-то – в том числе и мне самой, – пусть останется. Я могу не посылать это письмо, да и вообще имею ли я право травмировать сознание женщины, которую не видела многие годы, этой порцией боли и безумия? Наверное, не имею, но не сотру эти строки. Так что лучше закончить это письмо сейчас, сразу, пока мужество и воля не подвели».
Джесси сосредоточилась на экране и снова стала печатать.
"Брендон сказал:
– Одно ты должна понять, Джесси, и, помнить: абсолютно достоверных доказательств у тебя нет. Да, твои кольца пропали, но ты вправе предположить, что какой-то нечистый на руку коп прибрал их.
– А что по поводу улики 2177 – спросила я. – Короба с его содержимым?
Он пожал плечами, и я поняла, что он отступил. Он считает, что короб – просто совпадение. Так ему проще. Мысль о том, что монстр типа Жобера мог тронуть меня, была для него невыносимой. Брендон предпочел игнорировать все эти косвенные свидетельства и сосредоточиться на отсутствии прямых улик. Он хотел доказать себе и мне, что дело Жобера лишь позволяет мне объяснить поразительно живые галлюцинации, которые потрясли меня, пока я лежала, прикованная к кровати, но на самом деле не имеет к нему отношения.
Однако если я поверю в это, вся моя жизнь будет разрушена. Голоса снова явятся – и не только твой или Норы, но и матери, отца, сестры, брата, детей, с которыми я училась в школе, и Бог знает кого еще! И моя жизнь снова превратится в кошмар.
Я не смогла бы выдержать это. Рут, поскольку за три-четыре месяца, которые прошли с тех дней на озере, я вспомнила слишком многое, что обычно подавляла в себе. Вот одно из воспоминаний: в те два года, которые прошли между днем затмения и днем рождения моего брата, я слышала эти голоса почти все время. Возможно, глупая шутка Уилла послужила неким сильным терапевтическим средством. Конечно, не сама шутка, а то, как я отреагировала на нее, когда ударила Уилла в лицо… Но сейчас речь не о том. Ведь я провела два года с этой кошмарной многоголосицей в моей голове, с десятками голосов, которые выносили приговор каждому моему шагу и мысли. Были среди них голоса понимающие и вопросительные, но большинство – завистливые, злобные и трусливые. Они полагали, что Джесси вполне достойна случающихся с ней бед и должна платить вдвое за каждую удачу. Два года я мучилась с этими голосами. Рут, а потом, после случая с Уиллом, они замолкли разом.
Как могло такое случиться? Не знаю, но мне стало гораздо лучше. И я поняла, что если позволю милому, доброму Брендону убедить меня, то закончу свои дни в дурдоме на бульваре шизофреников. И на этот раз рядом не будет братика, чтобы провести сеанс шоковой терапии; на этот раз я должна сделать все сама, как сама вырвалась из проклятых джералдовых наручников.
Брендон наблюдал за мной, пытаясь понять, как я приняла его слова. Но он не смог ничего прочесть на моем лице и снова повторил ту же мысль несколько иначе:
– Ты должна помнить, что, как бы все это ни выглядело, ты можешь ошибаться. И думаю, тебе следует привыкнуть к тому факту, что, так или иначе, ты никогда не узнаешь правду наверняка.
– Я так не думаю.
Он поднял брови.
– Есть прекрасный шанс выяснить все наверняка. И ты мне поможешь, Брендон.
Он снова стал натягивать на лицо ту самую снисходительную улыбку, которая свидетельствует об убеждении мужчины в глупости женщин.
– Да? Как же я могу это сделать. Джесси?
– Показать мне Жобера живьем.
– О нет. – сказал он. – Это, к сожалению, то, чего я не хочу и не могу сделать, Джесси.
Я избавлю тебя от пересказа целого часа пререканий, но в конце концов мне оказалось достаточно просто заплакать. Конечно, как аргумент это слабовато, но это еще один знак ненормальности отношений между мужчинами и женщинами; он не верил, что я говорю серьезно, пока я не заревела.
