– Извините, это направление на Нью-Йорк, а мне надо в Самоа, – сообщил один из стрелков. – Про остальных не знаю.
Выяснилось, что они тоже направляются в Самоа. Причем все. И немедленно. Так что Римо пришлось идти в аэропорт одному, по тому же пути, где в траве таились мины, предназначенные для того, чтобы уменьшить продвигающийся по полю отряд до одной дрожащей особи.
В телефоне-автомате в Миннеуокане Римо должен был набрать шифр, означавший, что задание выполнено. Шифр был записан на внутренней стороне его ремня рядом с другим шифром, сообщавшим, что возникли трудности и требуются дальнейшие инструкции. Это была новая система. Он был почти уверен, что шифр “Задание выполнено” написан справа. Он набрал цифры, а потом засомневался: справа от него или на правой стороне ремня. Дойдя до мойки машин, он догадался, что записал шифры в неправильном порядке. Он выкинул ремень и сел на самолет в Нью-Йорк.
Уже в самолете он понял, что зря выкинул ремень. Любой, его подобравший, мог набрать правильный шифр и погубить всю организацию, на которую работал Римо. Но он уже ни в чем не был уверен. Тогда он заснул рядом с блондинкой лет тридцати, которая, почувствовав его магнетизм, всю дорогу водила языком по губам, как будто тренировалась для съемок в ролике, рекламирующем губную помаду.
В Нью-Йорке Римо поймал такси, которое отвезло его в очень дорогой отель на Парк Авеню, в окнах которого уже отражались первые лучи солнца. В вестибюле толпилось тридцать полицейских. Кто-то с тридцатого этажа выкинул в шахту лифта троих делегатов какого-то съезда, выкинул с силой авиакатапульты. Римо поднялся на работающем лифте на тридцатый этаж и вошел в номер-люкс.
– Я этого не делал, – раздался высокий скрипучий голос.
– Что? – переспросил Римо.
– Ничего, – ответил голос. – Они это сами с собой сделали.
В гостиной, развернувшись к восходящему солнцу, сидел одетый в золотое, отделанное черным, кимоно Чиун, Мастер Синанджу. Ни в чем не виноватый.
– И как же это они сами с собой сделали? – спросил Римо.
На столе он заметил недоеденную чашку с коричневым рисом.
– Грубость всегда себя сама наказывает.
– Папочка, – сказал Римо, – трое были вышвырнуты в открытую шахту лифта с тридцатого этажа. И как же они могли сами такое с собой сделать?
– Грубость может делать такие вещи, – продолжал настаивать Чиун. – Но тебе этого не понять.
Чего Римо не понимал, так это того, что для абсолютного покоя любое вмешательство является актом грубым и жестоким. Как скорпион на листе лилии. Как кинжал в материнской груди. Как лава, заливающая беззащитную деревушку.
Материнской грудью, беззащитной деревушкой и листом лилии был, конечно, Чиун, Мастер Синанджу за завтраком. Скорпионом, кинжалом и лавой были три возбужденных члена Международного Братства Енотов, которые шли по коридору, распевая “Двенадцать дюжин пива об стену”.
Как Чиун и предполагал, Римо опять встал на сторону белых, объясняя их отвратительную грубость тем, что “парни просто немного выпили и орали песни”, то есть делали то, что по его извращенным понятиям не требовало немедленного призыва к порядку.
– Вряд ли они могли сами себя швырнуть в шахту лифта, применив при этом нечеловеческую силу, правда, папочка? И только за то, что они спьяну орали? Послушай, если тебе так хочется покоя, давай отныне держаться подальше от городов.
– Почему я из-за грубости других должен лишать себя городской жизни? – возразил Чиун.
Он был Мастером Синанджу, нынешним представителем древнейшего в истории рода убийц. Когда Римская Империя была еще крохотной деревушкой на берегу Тибра, они уже служили царям и властителям. И лучше всего они действовали именно в городах.
– Неужели мы должны отдать центры цивилизации этим животным, потому лишь, что ты каждый раз тупо принимаешь сторону белых?
– По-моему, они были черными, папочка.
– Никакой разницы. Американцы. Я отдал лучшие годы жизни на то, чтобы воспитать и обучить этого низкого белого, и при первом же недоразумении, при первом конфликте на чью сторону он становится? На чью, а?
– Ты убил троих за то, что они пели песню.
– На их сторону, – сказал Чиун, удовлетворенный тем, что снова он был оскорблен неблагодарным. Он вытащил свои длинные пальцы из кимоно и еще раз повторил главный вывод. – На их сторону.
– Ты даже не мог позволить им пройти по этому проклятому коридору.
– И терроризировать остальных, которые, возможно, в этот момент воссоединялись с восходящим солнцем?
– Лишь Синанджу воссоединяется с восходящим солнцем. Искренне сомневаюсь, что водопроводчики из Огайо или бухгалтеры с Мэдисон Авеню воссоединяются с восходящим солнцем.
Чиун отвернулся. Он собирался прекратить разговор с Римо, но тот отправился приготовить себе рис на завтрак и не заметил бы его выказанного пренебрежения.
– Я прощу тебе это, потому что ты думаешь, что ты белый.
– Я и есть белый, папочка, – ответил Римо.
– Нет. Ты не мог быть белым. Я пришел к выводу, что ты не случайно стал Синанджу.
– Я не собираюсь писать на твоем пергаменте, что моя мать была кореянкой.
– Я тебя и не просил, – сказал Чиун.
– Я понимаю, что ты пытаешься объяснить, каким образом единственный из всех, кто овладел солнечным источником всех боевых искусств, Синанджу, не только не кореец, но даже не представитель желтой расы. А белый. Чисто-белый. Ослепительно белый.
– В последнее время я не писал истории, потому что не хотел говорить о неблагодарности белого, о том, как они друг за друга держатся, несмотря на то, что всем, что в них есть хорошего, они обязаны человеку доброму, благородному и терпимому, бездумно потратившему лучшие годы своей жизни на неблагодарного.
– Это все потому, что я не подпишусь под тем, что я не белый, – сказал Римо.
Во время своего обучения он читал эти истории и знал весь род убийц так, как английский школьник учит генеалогические древа королевских фамилий.
– Ты говорил, что воспитывался в приюте. Какой сирота знает свою мать, а тем более – отца? У тебя мог быть отец кореец.
– Когда я гляжусь в зеркало, у меня таких мыслей не возникает, – сказал Римо.
– Есть такие заболевания, от которых глаза по каким-то таинственным причинам становятся круглыми, – заметил Чиун.
– Белый я! И мне понятно, ты не хочешь, чтобы это попало в историю Синанджу. Когда я получу свитки, то прежде всего напишу, как я счастлив быть первым белым человеком, постигшим тайны Синанджу.
– Тогда я буду жить вечно, – заявил Чиун.
– Ты сейчас в самом расцвете. Ты же сам говорил, что все становится на свои места только к восьмидесяти.
– Я должен был так говорить, чтобы ты не волновался.
– За тебя я никогда не волнуюсь, папочка.
Стук в дверь помешал Чиуну присовокупить это оскорбление к другим, хранившимся в его перечне несправедливостей. В дверях стояли трое полицейских и детектив в штатском. Римо заметил, что у остальных дверей тоже стоят полицейские и детективы. Полицейские сообщили Римо, что у них есть все основания предполагать, что три постояльца, прибывшие в город на съезд, были жестоко убиты. Каким-то образом они были сброшены с тридцатого этажа. Они были уверены, что все произошло именно на тридцатом этаже, потому что двери лифта были здесь раздвинуты, а кабина покорежена и приподнята вверх, чтобы освободить проем, куда и были сброшены тела. Сложность была в том, что они не смогли обнаружить машину, при помощи которой это было сделано. Не слышали ли уважаемые постояльцы шума машины сегодня утром?
Римо покачал головой. Но за его спиной раздался ясный и громкий голос Чиуна:
– Как мы могли расслышать шум машины, когда здесь стоял такой гвалт?
Полиции захотелось узнать поподробнее, что это был за гвалт.
– Дикие вопли пьяных негодяев, – ответил Чиун.
– Он старый человек, – быстро сказал Римо и улыбнулся, давая понять, что стариков приходится терпеть.
– Я вовсе не стар, – возразил Чиун. – По правильному календарю мне нет еще девяноста.
Римо ответил ему по-корейски, что в Америке, как и вообще на Западе, никто не пользуется старым календарем Ван Чу, который настолько неточен, что теряет два месяца каждый год.
По-корейски же Чиун ответил, что календари используют из соображений правды и благородства, а не для того, чтобы лишь измерять время. А люди Запада так гоняются за каждым днем, боясь что-то потерять, если один день из недели исчезнет.
Полицейские смущенно смотрели на это представление, разыгрываемое двумя людьми на непонятном языке.
– Вероятно, этим шумом и была машина, убившая трех человек? – спросил детектив.
– Нет, – ответил Римо. – Это были люди. Он не слышал никакой машины.
– Ничего удивительного, – заметил детектив, подавая полицейским знак, что пора уходить. – Машины никто не слышал.
– Это из-за пения, – сказал Чиун.