— Хорошо, — произнес он достаточно громко, адресуя свой ответ Снеллеру или кому бы то там ни было, кто должен был услышать его.
— Следующая дверь, — сказал Снеллер. — Буду ждать вашего звонка.
Голос как будто принадлежал американцу. В отличие от Люка, он никогда не видел Хамела, да и желания такого, действительно, не имел. Люк видел его дважды и на самом деле был счастлив, что не больше.
В комнате Хамела стояли две кровати и небольшой столик у окна. Шторы плотно задвинуты: никакой возможности проникновения в комнату солнечного света. Он поставил спортивную сумку на одну из кроватей, рядом с двумя толстыми портфелями. Подошел к окну, выглянул на улицу, затем направился к телефону.
— Это я, — сказал он Снеллеру. — Расскажите мне о машине.
— Она припаркована на улице. Открытый белый «форд» с коннектикутскими номерами. Ключи на столе. — Снеллер говорил медленно.
— Угнана?
— Конечно, но подвергнута санобработке. Чистая.
— Я оставлю ее в Далласе сразу после полуночи. Хочу, чтобы она была уничтожена, хорошо? — Его английский безукоризнен.
— Вы получили мои инструкции. Да, — Снеллер был точен и лаконичен.
— Это очень важно, хорошо? Я собираюсь оставить оружие в машине. Оружие выпускает пули, а люди обращают внимание на автомобили, поэтому так важно уничтожить машину и все, что находится в ней. Понимаете?
— Вы получили мои инструкции, — повторил Снеллер. Он не оценивал эти наставления. Ведь он не был новичком в игре с убийством.
Хамел сел на край кровати.
— Четыре миллиона были получены неделю тому назад, на день позже, должен заметить. Сейчас я нахожусь в округе Колумбия, поэтому хочу получить остальные три.
— Придут по телеграфу до полудня. Так было договорено.
— Да, но я беспокоюсь по поводу договоренности. Вы опоздали на день, понимаете?
Это раздражало Снеллера, и, поскольку убийца находился в соседней комнате и не собирался выходить, он мог позволить себе некоторое раздражение в голосе.
— Вина банка, не наша.
Это рассердило Хамела.
— Отлично. Я хочу, чтобы вы и ваш банк перевели по телеграфу следующие три миллиона на счет в Цюрихе, как только начнется работа в Нью-Йорке. Это займет примерно два часа, отсчитывая с настоящего момента. Я проверю.
— Хорошо.
— И еще. Мне бы не хотелось, чтобы возникли какие-либо проблемы, пока не будет закончена работа. Я буду в Париже через двадцать четыре часа, а оттуда направляюсь прямиком в Цюрих. И по прибытии мне хотелось бы, чтобы все деньги ждали меня.
— Они будут там, если будет выполнена работа.
Хамел улыбнулся.
— Работа будет выполнена, мистер Снеллер, к полуночи. То есть, в том случае, если, конечно, ваша информация верна.
— На данный момент она верна. И сегодня не ожидается никаких изменений. Наши люди на улицах. Все находится в двух портфелях: карты, схемы, планы, инструменты и предметы, которые вы затребовали.
Хамел бросил взгляд на портфели, стоящие у него за спиной. Потер глаза правой рукой.
— Мне нужно немного соснуть, — пробормотал он в трубку. — Я не спал двадцать часов.
Снеллер мог и не отвечать. Оставалось достаточно времени, и если Хамелу нужен короткий сон, то он может позволить его себе. Они платили ему десять миллионов.
— Хотите что-нибудь съесть? — неуклюже спросил Снеллер.
— Нет. Позвоните мне через три часа, ровно в десять тридцать. — Он положил трубку и вытянулся на кровати.
* * *
Улицы были чистыми и тихими во второй день осени. Судьи провели этот день на заседании, выслушивая доводы то одного, то другого адвоката по сложным и довольно скучным делам. Розенберг почти все время проспал. Он очнулся ненадолго лишь тогда, когда главный прокурор Техаса спорил о том, что человека, собирающегося покинуть этот мир, следует привести в сознание, прежде чем сделать инъекцию, которая вызовет летальный исход.
— Если он болен умственно, как его можно казнить? — недоверчиво спросил Розенберг.
— Просто, — ответил главный прокурор из Техаса. — Его болезнь может находиться под контролем благодаря лечению. Поэтому просто выстрелите в него слегка, чтобы привести в нормальное состояние, а затем снова выстрелите, чтобы убить его. Все это будет просто чудесно и конституционно.
Розенберг сначала разглагольствовал, затем поворчал какое-то время и наконец выпустил пар. Его маленькое кресло-каталка находилось намного ниже массивных кожаных тронов его собратьев. Он выглядел довольно жалко. В прошлые годы он был тигром, безжалостным и устрашающим, который даже ловких адвокатов скручивал в бараний рог. Но не сейчас. Он начал бормотать, затем смолк. Главный прокурор ухмыльнулся, глядя на него, и продолжил речь.
Во время последней дискуссии дня по безнадежному делу о десегрегации в Вирджинии Розенберг начал похрапывать. Шеф Раньян взглядом указал под скамью, и Джейсон Клайн, старший клерк Розенберга, понял намек с полуслова. Он медленно откатил кресло назад, в сторону от скамьи, затем выехал из зала судебного заседания и стал быстро толкать кресло по дальнему коридору.
Судья очнулся в своем кабинете, принял таблетки и сообщил клеркам, что хочет отправиться домой. Клайн известил ФБР, и спустя какое-то время Розенберга уже вкатывали через заднюю дверцу в его фургон, припаркованный в цокольном этаже здания. За этой процедурой наблюдали два агента ФБР. Санитар Фредерик закрепил кресло-каталку, а сержант Фергюсон из полиции Верховного суда проскользнул за колесом фургона. Судья не разрешал агентам ФБР находиться рядом с ним. Они могли только следовать за ним в своем автомобиле, могли наблюдать за его городской квартирой с улицы и были просто счастливы довольствоваться хотя бы и этим. Он не доверял полицейским и, черт бы его побрал, не верил и агентам ФБР. Он не нуждался в защите.
На Вольта-стрит в Джорджтауне фургон притормозил и свернул на подъездную аллею. Санитар Фредерик и полицейский Фергюсон мягко выкатили кресло-каталку. Агенты наблюдали с улицы, сидя в черном правительственном «додж-ариесе». Лужайка перед домом была крохотной, и поэтому автомобиль остановился всего нескольких футах от входной двери. Было почти четыре часа пополудни.
Спустя несколько минут Фергюсон осуществил свой обязательный выход и поговорил с агентами. После многочисленных дебатов неделей ранее Розенберг неохотно согласился и позволил Фергюсону спокойно проверять каждую комнату наверху и внизу по его прибытии днем. Затем Фергюсон должен был уйти, но ему разрешалось вернуться ровно в десять часов вечера и сидеть снаружи у задней двери ровно до шести утра. Никто кроме Фергюсона не мог выполнить это, а он уже устал от таких сверхурочных.
— Все отлично, — сказал он агентам. — Вернусь в десять.
— Он еще жив? — спросил один из агентов. Стандартный вопрос.
— Боюсь, что да. — Фергюсон выглядел усталым, когда подошел к фургону.
Фредерик был упитанным и слабым, но сила и не требовалась, чтобы обращаться с его пациентом. Уложив как следует подушки, он поднял его с кресла-каталки и осторожно положил на диван, где тот и оставался без движения в течение следующих двух часов, то впадая в дремотное состояние, то глядя программу Си-Эн-Эн. Фредерик подготовил себе бутерброд с ветчиной я тарелочку с домашним печеньем и за кухонным столом погрузился в чтение «Нешнл Энкуайер». Розенберг громко пробормотал что-то и переключил канал с помощью дистанционного управления.
Ровно в семь на столике, который Фредерик подкатил поближе к постели, был аккуратно расставлен искусно приготовленный обед. Обед Розенберга, а питался он по часам, состоял из куриного бульона, отварного картофеля и тушеного лука. Он настоял на том, чтобы есть самому, и это было не очень приятное зрелище. Поэтому Фредерик предпочел смотреть телевизор. Он наведет порядок позже.
К девяти часам его выкупали, одели в халат и хорошенько укрыли. Кровать была узкой, складной. Обычная кровать бледно-зеленого цвета из армейского госпиталя с жестким матрацем, кнопками регулирования и складывающимися поручнями, которые, по настоянию Розенберга, оставались опущенными. Она стояла в комнате за кухней, которую тридцать лет назад, еще до первого удара, он начал использовать в качестве небольшого кабинета. Теперь помещение превратилось в больничный покой с запахами антисептиков и неясным очертанием надвигающейся смерти. Рядом с кроватью стоял большой стол с больничной лампой и как минимум двадцатью бутылочками с пилюлями. Толстые тяжелые книги по законодательству в аккуратных стопках расставлены по всей комнате. Санитар сел у стола поближе в отслужившее свой век кресло с откидной спинкой. Достал бумаги и начал чтение с письма. Он будет читать, пока не услышит похрапывание — ночной ритуал. Он читал медленно, выкрикивая слова Розенбергу, который слушал, оставаясь безмолвным и не делая ни одного движения. Письмо было из дела, по которому он запишет мнение большинства. Пока он впитывал в себя каждое слово.
