Эллис шагал взад и вперед перед кафедрой, чуть подволакивая больную ногу. Росс знала, что это означает: он ощущает угрозу извне. Обычно Эллис старательно скрывал свое увечье, так что его хромоту мог заметить лишь наметанный глаз. Но когда он был уставшим, или обозленным, или испуганным, хромота становилась очень заметной. Можно было подумать, что он бессознательно требовал от окружающих сочувствия: мол, не надо на меня нападать, я же калека! Но, разумеется, он этого даже не подозревал.
– Я понимаю суть вашего возражения, – сказал Эллис. – Однако в том виде, в каком вы сформулировали свою позицию, я не могу ответить на ваш вопрос. Ваш аргумент невозможно опровергнуть. Но мне бы хотелось подойти к проблеме с несколько иной точки зрения. Безусловно, Бенсон страдает расстройством психики, и наша операция, возможно, не изменит его состояния. Но подумайте, что может произойти, если мы его не прооперируем? Мы разве окажем ему большую услугу? Не думаю. Нам известно, что его припадки опасны для жизни – и его жизни, и жизни окружающих. Эти припадки уже стали причиной его конфликта с законом, и они с каждым разом становятся все интенсивнее. Операция поможет предотвратить их, и нам представляется, что именно в этом и заключается ее польза для пациента.
Мэнон передернул плечами. Джанет Росс знала, что означает этот жест: признак неразрешимых противоречий, тупика.
– Так, – продолжал Эллис. – Другие вопросы есть?
Других вопросов не было.
– Черт бы его побрал! – воскликнул Эллис, отирая пот со лба. – Он все никак не угомонится!
Джанет Росс шла рядом с ним. Они направлялись к корпусу научно-исследовательских лабораторий. Близился вечер. Солнце желтело, становясь постепенно серым и бледным.
– Он сделал обоснованные замечания, – сказала она мягко.
– Ах да, я все время забываю, что ты на его стороне.
– А почему ты все время забываешь? – Она улыбнулась. Будучи единственным психиатром в штате Центра нейропсихиатрических исследований, она с самого начала выступала противницей операции Бенсона.
– Послушай, – сказал Эллис. – Мы же делаем все, что в наших силах. Если бы его можно было полностью вылечить – замечательно! Но нам это не под силу. Мы можем только помочь ему. Вот мы и поможем.
Она молчала. Сказать ей было нечего. Она уже не раз высказывала Эллису свое мнение. Эта операция больному ничем не поможет – более того, есть вероятность, что после нее Бенсону станет хуже. Она не сомневалась, что и Эллис учитывал такую вероятность, но упрямо ее игнорировал. Или, по крайней мере, так ей казалось.
Вообще– то Эллис ей нравился -так же, как и другие хирурги. Она видела в хирургах склонных к самым решительным действиям мужчин (да в основном все они были мужчинами, что она считала весьма знаменательным), стремящихся что-то сделать, предпринять что-то радикальное. В этом смысле Эллис был куда лучше многих из них. Он мудро поступил, отвергнув нескольких пациентов третьей стадии, стоявших в очереди до Бенсона. Она знала, сколь трудным для него было это решение, потому что в глубине души он только и горел желанием сделать новую операцию.
– Как же я все это ненавижу! – пробурчал Эллис.
– Ненавидишь – что?
– Политику. Приятно оперировать обезьянок. Никакой политики.
– Но ты же хочешь прооперировать Бенсона…
– Я готов. Мы все готовы. Нам просто необходимо наконец-то решиться на этот важный шаг. Настало время его сделать, – он взглянул на нее. – А почему ты так неуверенна?
– Потому.
Они подошли к научно-исследовательскому корпусу. Эллис отправился на ужин с Макферсоном – «политический ужин», как раздраженно пояснил он, – а она поднялась на четвертый этаж.
После десяти лет непрерывного расширения Центр нейропсихиатрических исследований занял полностью весь четвертый этаж. В этом здании стены на всех этажах были выкрашены в унылый белый цвет, а стены ЦНПИ сияли всеми цветами радуги. Цель этой веселой раскраски была одна – дать пациентам возможность испытывать здесь спокойствие и оптимизм, но на Росс эти яркие стены четвертого этажа всегда оказывали прямо противоположное воздействие. Она считала эти попугайские цвета фальшивыми и искусственно веселыми – точно в яслях для умственно отсталых малышей.
Она вышла из лифта и бросила взгляд в сторону справочной: одна стена голубая, другая красная. Как и почти все остальное в Центре нейропсихиатрических исследований, идея такой расцветки принадлежала Макферсону. Странно, подумала она, как точно в структуре организации отражаются особенности личности начальника. Макферсон, казалось, был воплощением веселого духа детского сада – безграничного оптимизма.
Ну уж конечно – можно быть оптимистом, когда тебе предстоит прооперировать Гарри Бенсона!
В Центре было тихо: почти весь персонал уже разошелся по домам. Она прошла по коридору мимо ярких дверей с табличками: «СОНОЭНЦЕФАЛОГРАФИЯ», «КОРКОВЫЕ ФУНКЦИИ», «ЭЭГ», «ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ ДИАГНОСТИКА» и в самом конце коридора – «ТЕЛЕКОМП». Работа, кипящая за этими дверьми, была столь же сложной для понимания, как и надписи на табличках, а ведь это было только отделение ухода за больными – «Прикладные процедуры», как называл его Макферсон.
В отделении занимались, можно сказать, вещами ординарными – если сравнивать с «Развитием», отделением исследовательских проектов с его химитродами, компсимами и вероятностными сценариями. Не говоря уж о крупных проектах вроде «Джорджа» и «Марты», «Формы Кью», «Развитие» лет на десять опережало «Прикладные процедуры», а «прикладники» в своих областях продвинулись очень и очень далеко.
Год назад Макферсон попросил Росс провести группу журналистов, специализирующихся на вопросах науки, по ЦНПИ. Он выбрал именно ее в качестве гида, по его словам, из-за ее «аппетитной попки»! Забавно было от него такое услышать. Но она также была и шокирована. Обычно он держался с ней вежливо и по-отечески.
Но что говорить о ней – шокированы были и репортеры. Росс собиралась показать им и «Прикладные», и «Развитие», но, увидев, что делается у «прикладников», гости явно получили чрезмерную порцию острых ощущений, и она прервала экскурсию.
Потом это ее долго беспокоило. Репортеры же не были наивными неискушенными дурачками. Это были люди, которые курсировали между крупнейшими научными центрами всю свою жизнь. Но, ознакомившись с опытами и исследованиями, которые велись в ЦНПИ, они буквально потеряли дар речи. Сама она давно уже утратила способность абстрагироваться, взглянуть на происходящее в Центре как бы со стороны – ведь к тому времени она проработала здесь уже три года и постепенно привыкла ко всему, что творилось в этих стенах. Взаимодействие человека и машины, человеческого мозга и электронного мозга – все это уже давно не представлялось ей чем-то странным и шокирующим. Она воспринимала это как нормальный путь движения науки вперед к новым достижениям.
С другой же стороны, она выступала против операции третьей стадии на Бенсоне. С самого начала она возражала. Она была уверена, что Бенсон – неподходящий человеческий материал, и теперь у нее оставался один-единственный, последний шанс это доказать.
В конце коридора она на мгновение замерла у дверей «Телекомпа» и прислушалась к тихому зудению принтеров. Из-за двери донеслись голоса – и она открыла дверь. «Телекомп» был в полном смысле сердцем всего Центра: просторное помещение, уставленное разнообразным электронным оборудованием. Стены и потолки были обиты звуконепроницаемыми накладками – напоминание о тех давнишних временах, когда здесь стояли стрекочущие телетайпы. Теперь же использовались либо бесшумные КЛТ – катодно-лучевые тубы, – либо струйные принтеры, которые не шумно печатали, а выливали на бумагу ряды букв точно из шланга. Макферсон настоял на замене печатных аппаратов на бесшумные машины, потому что, как ему казалось, стрекот телетайпов раздражал поступивших в ЦНПИ пациентов.
В комнате находились Герхард и его ассистент Ричардс. Их называли близнецами-вундеркиндами: Герхарду было только двадцать четыре, Ричардсу – и того меньше. Они были самыми юными сотрудниками Центра: оба рассматривали «Телекомп» как площадку для игр. Они работали допоздна, но урывками и беспорядочно: начинали вечером, а уходили из лаборатории засветло. Они редко появлялись на научных советах Центра и общих собраниях – к вящему неудовольствию Макферсона. Но чего нельзя было отрицать, так это их таланта. В таланте им невозможно было отказать.
Герхард носил ковбойские сапоги, полотняные штаны и атласные рубашки с жемчужными пуговицами. В возрасте тринадцати лет он обрел всенародную известность, построив двадцатифутовую твердотопливную ракету во дворе родительского дома в Финиксе. У ракеты была чрезвычайно сложная электронная система наведения, и Герхард не сомневался, что сумеет вывести ее на орбиту. Соседи, заметившие за гаражом устремленный в небо нос ракеты, забеспокоились и вызвали полицию. После чего в известность поставили даже армейское командование.
