— Так что теперь мяч на вашей половине. Вы можете уйти или вместе со мной двигаться вперед. — Он устало улыбается. — Я способен вам помочь, Смоуки. Действительно способен. Я не могу вернуть вам прошлое. И не могу обещать, что всю оставшуюся жизнь вам не будет больно. Но я хочу вам помочь и помогу. Если вы позволите.
Я смотрю на доктора и чувствую, как внутри меня разворачивается борьба. Он прав. Я Самсон в женском облике, а он Далила в мужском, и он уверяет меня, что на сей раз ничего плохого не случится после стрижки. Он просит меня довериться ему так, как я никогда никому не доверялась. Кроме себя самой.
«И?..» — спрашивает меня тоненький внутренний голос. В ответ я в знак согласия закрываю глаза. Свои и Мэтта.
— Ладно, доктор Хиллстед. Вы победили. Давайте попробуем.
Я знаю, что поступаю правильно, потому что, произнеся эти слова, перестаю трястись.
Интересно, неужели то, что он сказал, правда? Я имею в виду, насчет моей силы.
Хватит ли у меня силы жить?
Я стою перед зданием ФБР в Лос-Анджелесе, что на Уилшир-стрит. Я смотрю на здание, пытаясь что-то почувствовать.
Ничего.
В данный момент мне здесь не место; более того, мне кажется, здание недовольно моим появлением. Глядя на меня сверху вниз, оно хмурит лицо из бетона, стекла и стали. Интересно, а гражданские лица воспринимают его так же? Как нечто величественное и недоброжелательное?
Я вижу свое отражение в стекле входной двери и невольно морщусь. Я хотела надеть костюм, но мне показалось, что он слишком обязывает. В спортивном костюме тоже нельзя было заявиться. Поэтому я пошла на компромисс: надела джинсы, блейзер и туфли на низком каблуке. Положила немного макияжа. Теперь все кажется не к месту, и мне хочется бежать и бежать прочь.
Эмоции качают меня подобно волнам, вздымая и опуская. Страх, волнение, злость, надежда.
Доктор Хиллстед закончил нашу встречу приказом: «Идите и повидайтесь со своей командой».
— Для вас это была не просто работа. Она определяла всю вашу жизнь. Она часть того, что вы собой представляете. Согласны?
— Да, все верно.
— И некоторые из тех, с кем вы работали, были вашими друзьями?
Я пожала плечами:
— Да. Двое пытались достучаться до меня, но…
Он поднял брови. То был вопрос, на который он уже знал ответ.
— Но после выхода из больницы вы никого из них не видели?
Они приходили навестить меня, когда я вся была закутана в марлю и недоумевала, зачем вообще живу, и хотела умереть. Они пытались остаться рядом со мной, но я попросила их уйти. Последовало много звонков, которые я переводила на автоответчик и на которые не отвечала.
— Тогда я никого не хотела видеть. А потом…
— Что потом? — спросил он.
Я вздохнула. Показала рукой на свое лицо:
— Не хотела, чтобы они меня такой видели. Я думала, что не выдержу, если увижу жалость на их лицах. Слишком будет больно.
Мы еще немного поговорили, и он объяснил, что первым шагом к тому, чтобы взять в руки пистолет, будет моя встреча с друзьями. И вот я пришла.
Я сжимаю зубы, призываю на помощь ирландское упрямство и толкаю дверь.
Она медленно и бесшумно закрывается за мной. На минуту я оказываюсь в ловушке между мраморным полом и высоким потолком. Мне кажется, что меня выставили напоказ, я чувствую себя зайцем, попавшим на мушку охотничьего ружья.
Я прохожу через рамку детектора металла и предъявляю жетон. Дежурный внимателен и требователен. Ресницы его слегка вздрагивают, когда он замечает шрамы.
— Решила зайти поздороваться с ребятами из КАСМИРК и с заместителем директора, — говорю я, невесть почему решив объяснить причину своего визита.
Он вежливо улыбается, на самом деле ему наплевать. Чувствуя себя круглой дурой, направляюсь к лифтам.
Я оказываюсь в кабине с кем-то незнакомым, мне неудобно в его присутствии, потому что он нарочито глядит мимо меня. Я изо всех сил пытаюсь не обращать на него внимания, а когда кабина останавливается на моем этаже, выскакиваю из нее с излишней торопливостью. Сердце бешено колотится.
«Возьми себя в руки, Барретт, — приказываю я. — Чего ты ждешь от окружающих, если выглядишь как горбун из собора Парижской Богоматери? Прими жизнь как она есть».
Разговоры с собой мне часто помогают, и этот случай не исключение. Я чувствую себя лучше. Иду по коридору и замираю у дверей комнаты, которая была моим офисом. Наваливается страх, сметя прочь наигранное безразличие. «Тут свои параллели», — думаю я. Я бездумно входила в эти двери бессчетное количество раз. Чаще, чем брала в руку пистолет. Но теперь я испытываю страх, слегка окрашенный грустью.
Я осознаю, что за этой дверью жизнь, которую я вела. Люди, которые составляли эту жизнь. Примут ли они меня? Или увидят сломленного человека в чудовищной маске, вежливо пожмут мне руку и отправят восвояси? И проводят меня глазами, полными такой жгучей жалости, что у меня появятся дыры на блейзере?
Я живо представляю эту картину, и мне делается дурно. Я нервно оглядываю коридор. Дверь лифта все еще открыта. Мне нужно только повернуться и бежать. Вскочить в кабину, спуститься в вестибюль, вырваться на улицу. И бежать. Бежать, бежать и бежать. Залить кроссовки по́том, купить пачку «Мальборо», примчаться домой и курить в темноте. Рыдать и пялиться в зеркало на свои шрамы и думать о доброте незнакомых людей. Такая перспектива привлекает меня настолько, что я вздрагиваю. Мне нужна сигарета. Мне нужно домой, под кров моей боли. Я хочу, чтобы меня оставили в покое, я хочу сойти с ума и…
Тут я слышу Мэтта.
Его смех.
Тот самый, мягкий, который я так любила, легкий ветерок доброты и ясности. «Так держать, крошка, — говорит Мэтт, — беги от опасности, беги. Очень на тебя похоже». У него был редкий дар. Он умел укорить без обиды.
— Может, я и в самом деле теперь такая, — бормочу я.
Я пытаюсь выглядеть дерзкой, но дрожащий подбородок и потные ладони сильно мешают притворяться.
Я вижу, как Мэтт улыбается, ласково и уверенно.
Будь оно все проклято!
— Да, да, да… — бормочу я призраку и протягиваю руку к двери.
Я выбрасываю призрак из головы и открываю дверь.
Я вхожу не сразу, сначала заглядываю в комнату. Ужас, который я испытываю, вызывает тошноту. Постоянная неуверенность — главное, что я ненавижу в своей жизни после того, как в ней случилось «несчастье». Мне всегда нравилось быть решительной. Так просто — решай и делай. Теперь же: «Что, если, что, если, что, если, нет, да, может быть, стой, иди, что, если, что, если…» И за всем этим одно: «Я боюсь».
Господи, я боюсь. Постоянно. Я боюсь, когда просыпаюсь, я боюсь, когда хожу, я боюсь, когда ложусь спать. Я жертва. Я ненавижу это ощущение, я не могу от него избавиться, я тоскую по легкой уверенности в собственной неуязвимости, которая была мне свойственна. Еще я знаю, сколько бы я ни лечилась, эта уверенность никогда не вернется. Никогда.
— Возьми себе в руки, Барретт, — говорю я.
Вот еще новоприобретенная привычка: я брожу, но никуда не иду.
— Так изменись, — бормочу я.
Да, и вот еще что: я постоянно разговариваю вслух сама с собой.
— У тебя совсем крыша поехала, Барретт, — шепчу я.
Глубокий вдох, и я делаю шаг в комнату.
Офис небольшой. Рассчитан на четверых сотрудников. Поэтому здесь четыре стола, на них компьютеры и телефоны, имеется небольшая комнатка для заседаний. На стенах пробковые доски с фотографиями убитых. Все выглядит так же, как полгода назад. Но ощущение, будто я ступила на Луну.
Келли и Алан сидят спиной ко мне, они о чем-то разговаривают, показывая на пробковую доску. Джеймс тоже здесь. Он с холодной сосредоточенностью работает с документами. Первым поворачивается и замечает меня Алан. Глаза у него широко распахиваются, челюсть отвисает, и я ищу на его лице выражение брезгливости.
Он громко смеется:
— Смоуки!
Его голос полон радости, так что на данный момент я избавлена от унизительного сочувствия.
— Черт побери, лапонька, теперь тебе не придется надевать маску на Хэллоуин.
Шокирующе грубые слова наполняют меня радостью. Если бы Келли сказала что-то другое, вполне возможно, что я разрыдалась бы.
Келли высокая, тощая, ногастая и рыжая. Похожа на супермодель. Она из тех красивых людей, глядя на которых возникает ощущение, что смотришь на солнце. Ей под сорок, у нее докторская степень в судебной медицине и в криминологии, она очень умна и начисто лишена светскости. Большинство чувствуют себя в ее присутствии пришибленными. Многим кажется, что она равнодушна и хамовата. Они ошибаются. Она предана делу по максимуму, а лишить ее честности и силы характера нельзя и под пытками. Она действительно резка в выражениях, зато точна в наблюдениях. Еще она отказывается играть в политические, рекламные и тому подобные бирюльки. Она готова закрыть от пули каждого, кого считает своим другом.
