старец один, что по этому самому там бунты всегда, убийства и великое издевательство над бедными; и чтоб издеваться над ними и брать под защиту богатых и сильных, там и суды есть, и так судят, что белое черным делают; есть у них и много церквей, с медными такими колоколами на вышке, в которые колотят железом: Бог, значит, зазывает к Себе в гости в дом, и иконы разные, сами же рисуют мужчин и женщин и говорят о них: чудотворцы это — что ни попросите — дадут, есть и тюрьмы, в которых держат на цепи людей, у которых не вышибли разум из головы. Все этакое там для того, чтобы сделать из человека осла, и люди там глупые, измученные и несчастные. Мы этакого ничего не совершаем и человек у нас гордый, свободный и веселый, и только два начальника — Бог на небесах и в груди — совесть. Так вот раскинь разумом, голубочка Груня моя, и сама поймешь, что старец ваш болтун и пустое болтает… Такое у тебя сердце пугливое и простое… ах ты, моя птичка лесная… Целовать буду, пока не споешь мне веселую песню…
С веселым, беззаботным хохотом он охватил шею девушки и стал покрывать ее лицо поцелуями. Девушка повеселела и в свою очередь, засмеявшись, сказала:
— Может быть, и пустое, я не пророчица.
И вслед за этим, опять сделавшись печальной, она проговорила тихим и боязливым голосом:
— Говорят люди, не бывало никогда, чтобы старец наш по пустякам пророчил. И вот он что про вас сказал: «Был Зеленый Рай, и сделается он как ад, и люди себя не узнают».
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Алексей своим звонким беззаботным смехом. — Над тобою, горлинка моя, подшутили люди…
— И вот еще что…
— Ну, что?..
— Ходит к нам от вас твой дядя Парамон, и говорит он, чтобы не давали бедных невест с нашей духоборской деревни за ваших парней в замужество. «Найдем и богатых, — говорит твой дядя. — До сих пор сами женились парни по охоте, а теперь старики сами будут женить, и приказ дадим, чтобы всякий в нашем „раю“ отдавал половину урожая старцам…»
Девушка не договорила, потому что из горла юноши вырвался такой громкий, весело-счастливый, беззаботный хохот, что совершенно заглушил ее слова.
— Дядя Парамон, добрый мой дядя… ха-ха-ха!.. Грунечка моя, да ведь над тобою он подшутил…
— Теперь я вижу сама — подшутил…
Увлеченная веселостью своего жениха, Груня в свою очередь стала беззаботно смеяться, положив обе руки на плечи юноши и глядя на его лицо ласковыми глазами.
— Силком женить нас будут, как молодых ослят, и что заработали — отнимать, это как в сказке злые колдуны делают, чтобы погубить людей… Ах этот дядя… уж я его…
Юноша поднялся с места и, окрутив рукой талию своей невесты, направился с нею в сторону моря.
— Смотри, Груня моя, как у нас весело, какое приволье, какое счастье и песни кругом…
Вправо и влево от них, на ровной площадке горы — на том самом месте, где когда-то стояли на коленях два каторжника и их жены — тянулись в несколько рядов ровными линиями беленькие, чистенькие домики, по стенам которых вились виноградные лозы, прикрывая их почти до половины. На плоских крышах домиков, посреди кустов с расцветшими розами на них, бегали маленькие дети, иногда под надзором сидящих там старух. Фигуры стройных молодых женщин с серпами или граблями в руках всюду стояли в разных позах, работая в своих виноградниках, огородах или садах. С разных сторон раздавались звонкий смех и пенье, так что веселье носилось в самом воздухе, и неумолкаемое щебетанье ласточек, кружившихся черными крестиками в прозрачной синеве над домами, придавали этой картине ликующий вид настоящего Божьего сада. Впереди расстилалось безграничное море, по которому под белыми парусами носились челноки с сидевшими в них рыбаками. По всем уступам, площадкам и склонам горы зеленелись купола разнообразных фруктовых деревьев, из-под которых кокетливо и миловидно выдвигались крыши и белые стены домиков. Вправо и влево на бесконечное пространство расстилалась зеленая долина, поросшая всевозможными растениями, с возносящимися по сторонам ее горами. Среди долины и на горах, всюду виднелись фигуры крестьян в белых рубахах.
Алексей и Груня долго стояли неподвижно, любуясь открывшейся их глазам картиной.
— Да, хорошо у вас, — сказала девушка, ласковыми глазами глядя на смеющееся лицо своего жениха.
— Вот видишь, и никакого Антихриста нет между нами, а если б завелся такой, мы утопили бы его в море…
Он рассмеялся и, вдруг заметив кого-то, сказал:
— Вот идет дядя Парамон. Пойдем к нему, Грунечка.
Он повлек было за собой девушку, как та, неожиданно остановившись, вскрикнула:
— Ай, это что!
Она стояла с опущенной головой, с побледневшим лицом и глазами, устремленными на огромную, сверкающую золотистой чешуей змею, которая, изгибаясь кольцами, быстро ползла в траве.
— Змея!.. Уйдем от нее, Грунечка…
— Вот видишь! — сказала девушка, быстро отбегая от змеи вместе с Алексеем.
— Что?
— Наш старец говорит, что змея, это как бы образ вечного зла, которое всегда на земле…
— Не верю я в это, — сказал Алексей. — Ты, Грунечка, ангелочек мой, очень легковерна, если боишься, чего не бывает — какого-то зла.
— А змея — ведь она зла.
— Так она змея, а человек живет с Богом в груди — совестью… А, дядя Парамон, здравствуй, милый дядюшка!..
С последним восклицанием юноша остановился около трех идущих в ряд пожилых крестьян. Все они шли, взявшись за руки и задумчиво опустив книзу головы, и, так как они были очень высоки, притом с длинными, посеребрившимися бородами, то представляли очень величавое зрелище. Они были братья — сыновья Демьяна, который еще продолжал жить, в то время как его младший брат лежал в земле. Услышав приветствие, все трое остановились, с ласковой улыбкой глядя на юношу и его невесту. Два из них, стоящие по сторонам, — Петр и Василий, — были старики с благообразными, чисто великорусскими лицами, но третий, младший брат, которому, однако, уже было за пятьдесят лет, Парамон, представлял ужасное зрелище. Хотя он был тоже очень высок, но его тело было страшно искривлено, наподобие сука, безобразно выросшего и сухого. Между приподнятых кверху плеч, в рамке рыжих, спускающихся книзу волос, сидела страшная голова с бледным, бескровным, сразу поражающим своими острыми чертами и большими молочно-светлыми глазами лицом. Тонкий, торчащий как клюв аиста нос и острый подбородок придавали этому лицу что-то смешное и жалкое, а так как по тонким, бледно-синим и точно провалившимся губам почти всегда блуждала улыбка, — что-то таинственное и страшное, особенно когда улыбка эта убегала
