он глухим, замиравшим, каким-то замогильным голосом, уже без прежней вражды и насмешки, спокойно и серьёзно глядя на Сергея. – Недолго тебе, Ерёма, осталось землю топтать. Одной ногой, можно сказать, уже в могиле стоишь. Попрощаешься скоро с жистью своей никчёмной, бессчастной, в которой ничё особо хорошего, почитай, и не было. А вот дряни всякой даже слишком много было. Выше крыши… Так и нечего о ней жалеть, о жизни такой! Уйду на тот свет с превеликим удовольствием, с лёгким сердцем… Только скорей бы ужо, а то невмоготу становится. Тяжеле с каждым днём…
Бомж остановился, понурил голову и какое-то время глядел себе под ноги, хмуря брови, пошевеливая губами и то и дело испуская глубокие вздохи. Потом вновь поднял глаза на Сергея и с кривоватой, расслабленной усмешкой проговорил:
– Хоть ты и крепко обидел меня, паря, зла я на тебя не держу. Молод ты ещё очень, глуп, оттого и ведёшь себя непотребно и городишь абы что. Можа, и поумнеешь со временем… Как молодость-то проходит и смерть всё ближей становится, почти все умнеют. Хоть немножко. Даже тот, кто всю жизнь дураком прожил. Вот как я!
Сделав такое самокритичное признание, старик опять, уже совсем невесело, ухмыльнулся, или, вернее, просто скривил лицо, и, в очередной раз пристально воззрившись в своего безмолвного усталого слушателя, которого эта бесконечно затянувшаяся нелепая сцена начинала выводить из себя, многозначительно и веско возгласил:
– Да порой и старости не нужно дожидаться. Смерть-то, она и молодыми не брезгает. Сёдня ты живой-здоровый, всем довольный, радуешься жизни, а завтра, глядь, оглянуться не успел, тебя уж на погост тащут… Она, матушка, завсегда рядом, прям за спиной у нас стоит. И за моей, и за твоей. Нам, дуракам, и невдомёк. А она вона там!
Дед поднял руку и указал пальцем куда-то в пространство; его вновь слегка вспыхнувший сосредоточенный взгляд устремился туда же.
И от его слов, и от его действий Сергей поёжился и невольно огляделся кругом. Но, естественно, ничего не увидел, кроме уже отлично – даже чересчур – знакомых ему кладбищенских далей, окутавшихся за последние полчаса густыми тенями и сделавшихся от этого ещё более мрачными и неприютными.
Заметив его движение и опасливый взгляд, дед Ерёма разразился скрипучим, бухающим смехом.
– Во-во, правильно боишься! Только бойся, не бойся – ей всё одно. Смертушка-то, она по пятам за нами ходит. Придёт и за тобой в свой час и не спросит, боишься ты али нет. За всеми придёт…
Старик, всё более понижая голос, умолк, постоял немного с задумчивым и замкнутым видом, чуть тряся головой и по-прежнему глядя в никуда, после чего нацепил мешок на палку, вскинул её на плечо и, бросив на Сергея холодный косой взор, процедил небрежно:
– Ну, прощевай, паря. Счастливо оставаться. Звиняй, коли что не так было… И поосторожней будь, тёмно уже…
И, сделав это прощальное замечание, похожее на предостережение, сопровождённое выразительным, сумрачным взглядом, бродяга повернулся и медленно, покачиваясь и приволакивая ногу, продолжил свой путь.
Сергей, мысленно посылая его ко всем чертям, следил за его понемногу удалявшейся и уменьшавшейся приземистой фигурой, пока она не сделалась едва различимой, а затем растворилась в серой вечерней мгле.
III
После ухода деда Ерёмы Сергей долго ещё не мог прийти в себя, оскорблённый в лучших своих чувствах и возмущённый донельзя дерзкой выходкой наглого, оборзевшего бомжа. Это было просто немыслимо, это ни в какие ворота не лезло! Такого в его жизни ещё не было, да и быть не могло. Чтобы какой-то грязный нищий бродяга отчитывал его как мальчишку, читал ему нотации, высмеивал его и, в конце концов, совершенно недвусмысленно угрожал ему! А он всё это вытерпел, молча выслушал и даже слова не сказал, не говоря уж о том, чтобы силой заткнуть распоясавшемуся болтуну его поганую глотку. Ему, можно сказать, плюнули в лицо, причём откровенно и смачно, а он… Что сделал он? Он утёрся и чуть ли не поблагодарил за науку! Да, именно так он и поступил, ни больше ни меньше. Ну и кто же он в таком случае после этого?..
Возбуждённый этими мыслями, остро и болезненно переживая то, что он считал величайшим оскорблением и унижением, колоссальным ударом по самолюбию, перенесённым им когда-либо, Сергей, сжимая кулаки и издавая глухие, сдавленные звуки, среди которых можно было уловить сочные, изысканные ругательства, метался в ограде, как разъярённый хищник, запертый в клетке и страстно мечтающий о том, чтобы вырваться на волю и разорвать в клочья глазеющих на него зевак. Но так как он, в отличие от зверя, не был заперт, то, чувствуя, что ему тесно в небольшой ограде, он ударом ноги отворил калитку и стал энергично вышагивать по более обширному пространству – длинной, убегавшей в темнеющую даль тропинке, разделявшей два огромных массива захоронений. Впрочем, и она вскоре показалась ему тесноватой, и он, то и дело задевая и цепляясь за окружавшие его со всех сторон металлические решётки, принялся в ярости пинать их ногами, словно вымещая на них переполнявшие его негодование и ненависть.
Особенно уязвляло его то, что он так и не начистил харю мерзкому бомжаре, хотя несколько раз собирался сделать это, даже несмотря на останавливавшее его отвращение. Его и сейчас так и подмывало устремиться вслед удалившемуся бродяге и отделать его как полагается. Благо никто не увидел бы. И бомжовских воплей никто не услыхал бы. На этом бескрайнем, почти всегда безлюдном кладбище можно было хоть убить кого-нибудь – ни одна живая душа ничего не увидела и не услышала бы. Всё осталось бы шито-крыто, всё скрыли бы в своей непроницаемой тени густые заросли, надёжно хранившие покой лежавших здесь тысяч мертвецов. Одним меньше, одним больше – какая разница? Неумирающей, каждый год увядавшей, а затем снова возрождавшейся в прежнем облике природе не было никакого дела до человеческих жизней и смертей, до бессчётного множества людей, до поры до времени куда-то спешивших, суетившихся, шумевших на широких окрестных улицах, но в конечном итоге рано или поздно попадавших сюда, под сень этих деревьев, в переплёт этих оград, под толстый слой песчаной желтовато-коричневой земли…
Бегавший туда-сюда и злобно пинавший чужие надгробия Сергей вдруг встал как вкопанный и дико огляделся кругом. Его поразили эти странные, мрачные мысли, отродясь не приходившие ему в голову. Эти меланхоличные, угнетающие думы словно перекочевали к нему из какой-то другой головы, более подходящей для философских размышлений, чем его. И это настолько удивило и едва ли не испугало его, что
