«Она собирается убить нас».
Он попытался освободиться от наручников и ленты. « Черт-черт-черт-черт...»
Проверяя надежность своей работы, Сэм моргнула. Она подняла, затем опустила связанные лентой ноги Томаса, повернулась к Нейлу:
— А вы уже тоже вряд ли проболтаетесь, док. Как некрасиво было, с вашей стороны, так разбазаривать базу данных. Маккензи чуть удар не хватил. Он же заядлый курильщик, сами знаете.
Нейл выплюнул сгусток крови и расхохотался. Сэм хлопнула в ладоши, с удовлетворением созерцая дело своих рук.
— Совсем я тут с вами упарилась, — сказала она, тяжело дыша. — Ну что, удобно, мальчики?
Она сбросила куртку и стала расстегивать блузку. Непонятно почему, каждое движение бледного образа, каким она представлялась Томасу, заставляло его задыхаться. То, что должно было случиться, шумом отзывалось у него в ушах...
Он чувствовал, как кровь стекает по лицу, все больше заливая глаза. Часто моргая, Томас старался отогнать эту пелену, но все равно видел только размытые очертания. Сэм остановилась перед Нейлом — смутное белое пятно с темным мазком пистолета в руке.
— Ну что, доктор? Сколько еще удалось отключить?
— Хватает...
По ее движениям Томас догадался, что она продолжает раздеваться.
— У вашего лучшего друга острый случай «франкенштейнофрении», — объяснила Сэм. — Его так и тянет все что-то подправлять и подравнивать. Никаких больше страхов. Никакой любви. Конечно, вы все еще должны чувствовать боль — слишком важный механизм выживания. Но я бы удивилась, если бы вы все еще заботились о боли. Маккензи предупредил, что стандартные методы, скорее всего, окажутся неэффективными, так что придется мне применить творческий подход. «Попробуй глаза или яйца, — сказал Маккензи. — Некоторые рефлексы должны быть не затронуты».
Томас дергался и извивался всем телом, стараясь освободиться от наручников.
«Думай-думай-думай — ДУМАЙ!»
Все дело в адаптации, сказал он про себя, адаптации, закрепленной миллионами лет эволюции и сформированной в течение жизни подлаживанием к социальным обстоятельствам и окружающей среде. Его выманили из ниши, в которой он прятался, поймали в тенета обстоятельств, которые не мог переработать и усвоить его мозг. Сколько он себя помнил, все и всегда поступали соответственно представлению о них.
Но Сэм. Ей ампутировали весь механизм социальных связей. Подобно Нейлу, она работала в промежутке между линиями поведения, в пространстве, не описанном и не управляемом правилами, регулирующими повседневное взаимное общение. Вот и сейчас она сознательно действовала вопреки ситуации, провоцируя стресс и замешательство, смятение — чтобы наказать.
«Все это ровным счетом ничего не значит! Не важно...»
— Сэм? — крикнул он, закашлявшись.
«Пожалуйста, не надо...»
— Едва не забыла, —произнесло бледное пятно. —Ты же меня любишь, да? Оу-у-у-у... Разве это не твои собственные слова: «Я люблю тебя, Сэм»?
Томас нервно сглотнул и сделал вид, что закрыл глаза.
«Не важно!»
— Не надо... Пожалуйста...
В голосе Сэм зазвучало бешенство:
— Всякий раз, когда ты представлял, что Нору трахают... это было для тебя все равно что нож в сердце. А теперь ты увидишь, каково это на самом деле. Собственными глазами увидишь, как твой лучший друг трахает кого-то, кого ты любишь...
«Думай об этом как о терапии».
Томас тяжело дышал. Плевок слетел с его губ.
Сгусток теней перед ним затрепетал при звуке плевка.
— Разве это не дикий трах? — спросила Сэм. — Все вокруг накалено, все границы сметены! Разве это не дикий трах? Теперь я вспоминаю, какой была. Одна мысль о том, чтобы заняться этим вот так, была вроде... вроде... сердечного приступа!
В наступившей тишине Нейл тяжело перевел дух.
— Но теперь! Какой улет! О, я вся дрожу, и там у меня мокро!
Очертания Сэм отделились от тени Нейла. Она стояла перед ним.
— Что-то сейчас будет, — произнесло бело-розовое пятно. — Видите это, видите, профессор? Здесь, сейчас...
Томаса стало трясти.
— Это глупо, Джесс, — сказал Нейл. — Ты что, думаешь...
Черное пятно пистолета развернулось в сторону Нейла. Выстрел — не громче, чем шум отвалившейся штукатурки. «О-боже-боже-мой...»
— Нейл? — как бы со стороны услышал Томас свой хриплый голос.
— Теперь смотрите, — сказала Сэм, как семилетняя девчонка, приготовившаяся показать сложный трюк на велосипеде. Ее очертания, белые и расплывчатые, как подтаявший снег, слились с темной тенью Нейла.
— Глядите, профессор. А... вот, он входит... Господи, как хорошо! Видели, профессор? Представь Нору... Представь!
— Пожалуйста, — сказал Томас.
— Дикий трах, — заплетающимся языком произнесла Сэм. — О боже, — она неожиданно засмеялась, — я, кажется, скоро кончу. Смотри на меня, профессор. Смотри, м-м-м-м...
Текущая по лицу кровь превратилась в кислоту. Глаза буквально вопили от боли, и все же Томас не мог оторвать их от похожей на жидкую глину мешанины света и тени, дергавшейся перед ним. Сэм вскрикнула, это был первобытный вопль, предназначенный для первобытного слуха, затем все вдруг застыло, кроме трепета изболевшихся век.
— Круто, — задыхаясь, вымолвила Сэм. — Ну, трахни меня еще... Видели? Вот кто настоящий мужик. Чего удивляться, что Норе все было мало! — На мгновение Томасу показалось, что он видит ее, она смотрела вверх, в потолок. — Да... Кажется, я еще раз... Сколько раз, говоришь, твоя жена рассказывала, она кончала? Три? Четыре? Что вы там сказали, профессор? Хотите на меня еще полюбоваться?
— Нет.
— Конечно хотите, — рассмеялась она, — Я вижу вашу эрекцию! Парни слишком закомплексованы. Секс и насилие. Когда входишь — это же самый смак. Ужас против фантазии, и фантазия побеждает! Боже, даже у Джерарда был такой...
Еще выстрел.
Кровь хлестала потоком, он почти ничего не видел. Почти ничем не отличаясь от осенних переплетенных ветвей, Сэм и Нейл стали раскачиваться снова. Стул треснул.
— Вот это трах, — пробормотала Сэм. — Во мне все дрожит! Чего удивляться, что среди мужиков столько насильников...
Хотя Томас и не видел ее, она превратилась для него в Синтию Повски, закусившую нижнюю губу.
— Но это не одно и то же, да? То есть я хочу сказать, что, будь я парнем, а вы цыпочками, то получилось бы еще круче, да? Столько было б шума...
Перед Томасом появился овал, похожий на исходящий из-подо льда свет, и он понял, что Сэм смотрит на него. Взгляд был безучастный, отсутствующий, как у человека в летаргическом сне.
— Может, когда я начну с ножами... — сказала она.
Тени под вдовьей вуалью. Напряженное дыхание, контрапункт мужчины и женщины, вписанный в скрип половиц.
— И все-таки, — выдохнула она, — это невероятный трах... — Ее голос сочился наслаждением, она часто дышала. — То есть раньше... я была... ну, не скромницей... но... как все. Дела вроде... убийства или... или когда... когда кого-нибудь... насилуют... меня шокировали. Я чувствовала... себя... такой виноватой... что... не могла пройти мимо... хотя бы одной... вонючей задницы и не полезть в сумочку! Я просто... была не создана для такой работы. А хотела ее получить. Страшно хотела. Стать Ларой Крофт[51]. Только реальной... Я хотела быть сильной!
Половицы жалобно поскрипывали под раскачивающимися телами.
— Помню... это было так странно. После операции... я очнулась... и вдруг мне на все стало плевать, не то чтобы мне хотелось забиться куда-нибудь, как... побитой собаке... нет, я... могла действительно глубоко вздохнуть, понимаете? Как в начале весны... или когда первый раз нюхаешь кокаин. И тут я поняла: люди... Моей проблемой были люди. Я ложилась спать, беспокоясь о людях... шла на работу, беспокоясь о людях, — даже в этом сраном душе беспокоилась! Я думала... почему, что, кому скажу... Почему эта сучка так на меня посмотрела?.. Или... А что, если Том скажет Дику... что я трахалась с Гарри? От всего этого хотелось забиться в угол. Заламывать руки. Не дышать. Так ужасно я обо всех и обо всем заботилась... Но теперь... хм. Теперь все... — Бледные линии стали проступать в столпотворении теней, и Сэм вскрикнула. — Что сказать? — продолжала она, словно пытаясь вспомнить свой слюнявый лепет. — Что-то надвигается, профессор... Что-то.
Единственное, что он сейчас видел, были образы боли, стекающей, капающей крови, распухшая бровь едва не касалась щеки. И все же словно какая-то огромная ладонь отвернула его голову, прижав виском к стене, чтобы не видеть, не слышать творящегося перед ним ужаса, столь очевидного и отдающегося у него в ушах. Сэм. Сэм.
Поскрипывание прекратилось.
— Вы уже на подходе, док? — по-матерински нежно проворковала она. — Почему... вы все... такие хорошенькие, когда кончаете? Совсем как маленькие нищие.
Раздался негромкий хлюпающий звук, который не могло заглушить даже слитно звучавшее дыхание трех человек.
