Эбигейл отшвырнула пистолет и побежала.
Лана у окна гостиной… смотрит через замерзшее стекло на веселую толпу колядующих… их лица умыты рождественским светом… Кто-то нетвердой походкой бредет по аллее к передней двери. Тихая ночь, ночь святая… Катитесь с моего двора… Колядующие разбегаются. Лана идет к пианино марки «Стейнвей», садится на скамеечку… может быть, его успокоит музыка… пожалуй, Брамс… клавиши, как ледышки… Дверь открывается, хлопает… ритм ускоряется вместе с ее сердцем… стук сапог по деревянному полу… шаги и острый запах текилы все ближе и ближе…
Из забытья ее вырвала тишина. Хартман открыла глаза. Звездная и морозная ночь. Уставшая лошадь застыла по грудь в снегу.
Они уже поднялись за границу леса и теперь стояли между двух массивных выступов, казавшихся смутно знакомыми и выделявшихся черным рельефом на фоне темно-синего неба.
Лана вдруг поняла, что именно их видела два с половиной года назад через пыльное окно кареты, в тот летний день, когда впервые посетила Абандон. Хотя выглядел этот пейзаж тогда по-другому – все цвело и зеленело, и лишь в тенистых укромных уголках сохранились карманы грязного, серого снега. Там, на высоте в двенадцать тысяч футов, дорога выходила на свою высшую точку между двумя выступами, получившими общее прозвище – Соски́.
Проспав несколько часов в неудобном положении, с опущенной головой, пианистка с трудом повернула занемевшую шею. Судя по положению луны на небе, время близилось к полуночи. Хорошо, что лошадь, похоже, знала дорогу, но вот надолго ли ей хватит сил? С другой стороны, а что еще остается? Спешиться, расстегнуть ремни и раскатать скатку? Любоваться звездами из сугроба, что поднимается выше ее головы?
Еще на выезде из города ноги женщины пощипывало от холода. Теперь они висели, засунутые в стремена и совершенно бесчувственные, что немало ее беспокоило. В отличие от ног, съежившиеся в варежках руки ощущали холод, и это было хорошим знаком.
Морозило, как подозревала Хартман, сильно, но при отсутствии ветра тридцатиградусная температура особо не ощущалась.
Лана повернулась в седле и оглянулась на пройденный путь. Ровный заснеженный склон сиял под луной так же ярко, как днем, и портила эту красоту лишь дорожка лошадиных следов, напоминавшая легкие отпечатки лапок кулика на морском берегу.
Отсюда беглянке был еще виден вход в каньон, но не сам город, остававшийся скрытым от глаз.
Она еще раз посмотрела на пройденный путь, спустилась взглядом на пятьсот футов, пересекла террасу, соскользнула к лесополосе и остановилась, заметив, как одно дерево отделилось от леса и двинулось вверх по склону.
Стивен Коул.
Пианистка прикинула разделявшее их расстояние – пожалуй, миля, в крайнем случае полторы.
Он идет по моим следам.
А что впереди?
Дорога постепенно – как показалось Хартман, на протяжении нескольких миль – уходила вниз, а потом ныряла в лес и шла параллельно тому, что в летнее время, насколько она помнила, было рекой.
А дальше, намного дальше – милях в десяти или, может быть, пятнадцати за рекой, у истока которой она стояла, – что-то мерцало в невидимой долине.
Силвертон.
Город, казавшийся немыслимо далеким.
* * *
«Лана, дорогая. Можешь уделить мне немножко внимания?»
Ее пальцы лежат на костяных клавишах. Скамеечка скрипит, когда он садится рядом. Дыхание тяжелое – запах какого-то странного дыма смешан с кисловатым запахом текилы, хотя в последнем она и не уверена.
«Ты по какому поводу так расфуфырилась?»
«Сегодня Рождество, Джон».
«Неужели? – Он расстегивает фрак, слегка приподнимается, поправляет фалды. – Я не задержусь».
Она смотрит на него. Его взгляд обращен внутрь, глаза затуманены опиумом, и в больших черных зрачках отражается огонек свечи, стоящей на «Стейнвее».
«Джон, ты не в себе».
«И слава Богу!» Он усмехается, что случается нечасто.
«Ты снова был в том притоне, у китайцев. От тебя пахнет…»
«Это так увлекательно, я даже не ожидал. Они даже согласились подождать меня… задержать игру».
«Сколько?»
Та же ухмылка.
«Сколько?»
«Проигрался, как говорится, до последней фишки, хотя, конечно, это вовсе и не фишка в привычном смысле слова…»
«Сколько. Ты. Проиграл?»
«По-моему, сейчас хозяин нашего дома – мистер Карсон».
«Что?»
«Худшей карточной раздачи здесь еще не видывали… с этим все, кто за столом сидел, согласились».
«Ты играл на наш дом?»
«Ну… Да. Но надежда еще осталась. Игра приняла весьма интересный поворот».
* * *
Лана натянула поводья и остановилась неподалеку от леса. На яркой полосе Млечного Пути выделялись два черных пятна – Соски. Всадник приближался, и теперь до него было не больше полумили. Беглянка наклонилась, потрепала лошадь по шее, а потом пришпорила ее.
В лесу повсюду было темно – кроме полянок. Небо, просвечивающее сквозь ветки деревьев, напоминало рваную паутину и усыпанный сияющими звездами шелк. Было так тихо, что, когда они остановились, Лана услышала биение усталого сердца альбиноса.
Она поерзала в седле. Кожа заскрипела.
В холодном воздухе явственно ощущался запах лошади.
Хартман прислушалась, но ничего не услышала. Только ее собственные зубы вдруг начали отбивать дробь, словно посылая в ночь морзянку. Она тронула бока лошадки, и они ступили в рощу.
* * *
Часом позже Лана проехала через завал. Ели лежали вповалку, как рассыпанные спички, припорошенные свежим снежком, но конь шел между ними уверенно, словно уже бывал здесь раньше.
Внизу протрубил лось.
* * *
Луна опустилась за гору, звезды поблекли, а конь сбавил шаг. Лана дрожала под своей белой накидкой и изо всех сил старалась не поддаться сонливости, навеваемой неспешным ритмом движения.
* * *
Лежать бы ей под лошадью, но за пару секунд до падения альбинос нервно заржал, и всадница, очнувшись от полудремы, успела отползти с того места, на которое обрушился его круп.
Она поднялась, смахнула с лица снежную пыль и обнаружила, что стоит среди осин, по грудь в снегу, и что звезды уже едва видны на светлеющем предрассветном небе.
Лошадь лежала на боку, отдуваясь и фыркая, но звуки эти становились все слабее. Пианистка хотела поговорить с альбиносом, по возможности успокоить животное, но смогла только сесть рядом с ним на корточки и гладить его, пока его сердце не перестало биться, а пронзительная ясность в больших глазах не сменилась стеклянной глазурью смерти.
Лана брела через осиновый лес. Онемение распространялось все выше – на лодыжки, потом на голени… Жжение теперь ощущалось уже в коленях. Проходя через поляну, она заметила в небе первый намек на потепление и тут же услышала конский храп.
Женщина оглянулась – где-то в роще треснула ветка.
Холод мгновенно отступил на второе место, отдав первое страху.
Углубившись в лес, Хартман отломила густую ветку с молодой елочки, вернулась на поляну и продолжила путь, заметая за собой следы, заворачивая через каждые тридцать шагов в лес и думая о том, что если бы ей удалось найти шалаш или какое-нибудь другое укрытие, то ее преследователь, может быть, и проехал бы мимо.
Ее остановил детский голос:
– Помогите!
Лана обернулась и увидела на поляне, среди осин, одетую во что-то серое девочку с длинными черными волосами, белым, как фарфор, лицом и большими, сияющими темными глазами. Лицо этого ребенка было ей знакомо, она определенно видела его в Абандоне.
– Пожалуйста, мэм! Помогите мне!
Пианистка замерла в нерешительности, не зная, что делать. Инстинкт самосохранения настойчиво твердил ей, что надо повернуться и идти дальше, в рощу.
«Господи, да это же ребенок!» – возразила она себе самой.
Невидимое солнце тронуло розовым лучом краешек облака. Лана шагнула на поляну.
Девочка наблюдала за ней, не двигаясь с места и дрожа от холода. Хартман остановилась в нескольких футах от нее и мотнула головой в сторону, пытаясь спросить, где ее лошадь, но девочка не поняла ее немого вопроса.
– Тебе нельзя было уходить.
«Что?» – спросила Лана одними губами.
Девочка сунула руку под одежду.
– Тебя и других грешных туда поместил Бог. Мне папуля все рассказал. И он говорит, что я должна отправить тебя обратно.
Она уже взводила курок огромного револьвера, когда женщина опомнилась, метнулась вперед, обхватила тонкое детское запястье замерзшими пальцами и вывернула его, так что дуло уставилось в небо. Оглушительный выстрел ударил по ушам.
Револьвер упал в снег, и Хартман оттолкнула девочку. «Он идет», – мелькнуло в голове, и тут же, словно эта мысль обладала некоей магической силой, он появился – закутанный в овчину, на гнедом коне, в скрипучем седле.
