– Люся. Двадцать восемь лет. Нападение на Петра Евгеньевича. Если бы череп не оказался крепче того булыжника, который она опустила ему на голову… Кажется, ты ей голову оторвал?
– Нет. Этой отгрыз, – подает голос Мордоворот.
– Ну да, ну да… И съел остальное.
– Только попу. Больше там есть нечего было.
Несмотря на абсурдность реплик, которыми обмениваются похитители, мне становится дурно от понимания, что они, возможно, не шутят. Есть, конечно, никто не ел, но вот горло перегрызть мог. От человека с такими глазами ожидать можно чего угодно.
– Следующий экспонат, – продолжает Великая Екатерина, переходя от шкафчика к шкафчику, словно перекормленная утка. – Толик. Сорок восемь лет. Попытка побега. Никчемный, в общем-то, экземпляр – жалко только потраченного времени. Бывший наркоман, как выявил медосмотр. Только утилизировать. И попытка никчемная. Пользы от него не предвиделось, вот только лучше бы сам голову разбил – хлопот меньше.
– Этого казнили публично, – вставляет плешивый Призрак.
– Отделив голову от тела путем скручивания. Тело привязали к стулу, на голову надели аквариум с ручками, за которые и вращали оный, вместе с содержимым, вокруг своей оси. Может, сегодня продемонстрируем?
– Как скажете, Великая Екатерина, – пожимает плечами любитель поэзии и дамских романов.
– Я подумаю.
«Зачем нас здесь собрали?» – стучится в голове мысль. Она столь настойчива, что пробивается даже сквозь стену леденящего ужаса.
Перейдя к следующему экспонату ужасного музея, Старуха смахивает платочком пыль.
Большая бутыль вроде тех, что в деревне бабушка вино ставила играть, заполнена серой массой.
– Зина, – дрожащим от ненависти голосом сипит Екатерина. – Семнадцать лет. Убийство доченьки, моей родной доченьки… и попытка побега. Коварную мразь заживо пропустили через мясорубку. Господин Кнут срезал мясо с рук, потом с ног и превратил в фарш. Медленно, неспешно. Под вой подыхающей убийцы и мерный скрип мясорубки. Скрип, скрип. За тебя доченька…
Не вынеся ужасного зрелища, желудок взбунтовался. И не только у меня.
Ослепнув от слез, давясь желудочным соком и кашлем, корчусь под ударами плети.
Восстановив порядок, карлик дает знак, что можно продолжать экскурсию.
Зажмурившись, повторяю про себя песенку про елочку и отмеряю удары сердца. Главное, не думать, что нам демонстрируют вероятное будущее. Любой из пленников может пополнить коллекцию, заняв место в одном из пустующих шкафчиков.
– А теперь перейдем к тому, ради чего мы все здесь собрались, – произносит старуха, стоя у пустого шкафчика. На небольшом передвижном столике, такие иногда в больницах используют, стоит наполненная больше чем на половину бутыль. Рядом лежит пробка.
– Приведи, – распоряжается местная владычица.
– Да, Великая Екатерина, – бросается выполнять поручение Господин Кнут.
Проскочив за спины Призраков, он скрывается за шкафчиками.
Меньше чем через минуту карлик возвращается, волоча за собой женщину. Обнаженное тело сплошь покрыто свежими ранами, волосы слиплись от крови, рот разорван…
«Ольга», – не сразу узнаю я несчастную.
Бросив ее под ноги Старухе, карлик ставит ботинок несчастной на спину.
– За вторую попытку побега наказание одно – смерть! – объявляет старуха. – Бессмысленная попытка. Но правило – есть правило. Смерть!
– Пощадите, Великая Екатерина, – молит женщина, протягивая руки.
Старуха отступает на шаг.
– Мы простили тебя в прошлый раз – ты сделала неправильные выводы. Приступай, – распоряжается старуха, игнорируя мольбы.
В руке Мордоворота сверкает топор.
Я не видела, где он его взял.
Нечеловеческий вопль.
Гулкий удар.
Тело, словно игрушка, лишившаяся поддержки кукловода, распластывается на полу. Голова отлетает Великой Екатерине под ноги.
Брезгливо ухватив за волосы, старуха поднимает ее. Вывалившийся из распахнутого рта язык подергивается, словно силясь что-то сказать. Возможно, бросить проклятие в лицо убийце. Но ни звука не доносится до слуха. Лишь кровь густыми каплями падает на пол. Кап, кап…
– Справедливое наказание. Очередной экспонат человеческой глупости в мой Музей неповиновения.
Опустив голову в раствор, старуха командует:
– Закрутить, и на место. И прибрать здесь. Наблевали, свиньи…
Мордоворот, ухватив обезглавленное тело за ногу и руку, закидывает его на плечо. Рассеченные артерии выплевывают остатки крови.
Меня вновь затошнило.
Убирать кровь и испражнения оставляют двух других несчастных, меня же с остальными пленниками гонят в камеры.
Обучающая экскурсия закончилась.
И многие узники в этот день потеряли надежду. Очень многие… но не я. Вопреки всему я намерена выжить и обрести свободу.
Весь следующий день карлик мечет громы и молнии. Не осталось, пожалуй, ни одной спины, на которой плеть не оставила кровоточащих отметин. Мне досталось за то, что нерасторопно протянула одноразовый стакан после завтрака. У кого-то оказалось в камере недостаточно чисто, кто-то смотрел слишком вызывающе…
Не знаю, что там вчера произошло, но видится следующая картина. По привычке попытавшись снасильничать Ольгу, карлик получил по голове. Может, она и попыталась после этого сбежать, да только от отчаяния. Жаль, что слабо ударила. Размозжив голову подлецу, благое дело сделала бы. А так ходит с повязкой на черепе, терзает узников.
Лишь ближе к вечеру, когда Господин Кнут отправляется по делам, обстановка разряжается.
В караулке встает на вахту один из Призраков Старухи, а Мордоворот выводит меня из камеры.
Ужас от того, с какой легкостью он вчера отрубил несчастной женщине голову, заставляет цепенеть. Подобное не укладывается в голове. А план побега, вчера еще такой привлекательный, сегодня кажется полным недостатков и обреченным на провал. А если вспомнить разговоры о перегрызенном горле и съеденной попе… и предположить, что это не жестокая шутка, а ужасная правда, то и вовсе – затеи глупее не придумать.
Опустившись в знакомое кресло, не решаюсь взять бокал, опасаясь выдать страх трясущимися руками.
Мордоворот пробует вино и откидывается в кресле.
– Поэзия, – высокопарно произносит он, – это трепет души, обретший рифму.
Не вяжутся его мысли с образом безжалостного палача. Словно он вчерашний и он сегодняшний – это совершенно разные люди. Психиатр назвал бы такое состояние раздвоением личности.
Петр Евгеньевич, дирижируя бокалом, читает пару стихов собственного сочинения.
Я, восторженно поохав, заявляю, что уж они-то, несомненно, художественная литература.
Мордоворот, складывается впечатление, на лесть не повелся, но и недовольства не выказал.
Несколько успокоившись, решаюсь взять бокал. Рука почти не дрожит. Делаю глоток.
Вино кисловатое, но не сушит.
Заедаю шоколадной конфетой с кремовой начинкой. Кислое и приторно-сладкое – контрастное сочетание.
Как-то в один момент, я даже не уловила мысли, вызвавшей такую перемену, страх сменяется решимостью убежать через вентиляционную шахту.
Некоторое время мы сидим в тишине, думая каждый о своем. Лично я о том, как бы накормить Мордоворота ядом, а он, судя по блеску в глазах, о поэзии.
– Хотите, я вам супчика сварю? – предлагаю я.
Некоторое время холодный взгляд выглядит растерянным.
– Су-упчика?
– Ну да. Полезно поесть горячего.
– Почему нет? Делай. А под горячее можно и по пятьдесят граммов коньяка выпить.
– Конечно, – поднимаюсь я. Кулечек с ядом в кармане. Я еще прошлый раз, вернувшись с литературного вечера, приготовила его.
– Можно готовить здесь, – кивает Мордоворот, широко улыбнувшись.
Кухня крохотная, зато удобная. Сел на стул перед столом – кушай, повернулся, не вставая, – помешивай в кастрюле или переворачивай на сковороде.
В столе отыскивается подходящая кастрюлька, там же – сувенирный набор с огромным количеством баночек с разнообразными приправами. Каждая подписана. Некоторые названия я даже не слышала. Пшенка, с килограмм картофеля.
Наполнив кастрюлю водой из пятилитровой фляги, ставлю ее на печку.
– А где холодильник?
– Зачем тебе?
– Кусок мяса для бульона взять.
– А… Мяса, сколько нужно, в кладовой возьми.
Приоткрыв дверь, на которую кивнул здоровяк, отскакиваю. Зацепившись пяткой, падаю на задницу.
Петр Евгеньевич довольно скалится, но молчит, наблюдая за мной.
Не для того я столько вынесла, чтобы отступить сейчас.
– Вы хотите, чтобы я сварила суп из… из нее?
– Угу.
– Но…
– Свежее, не волнуйся. Сама же видела, вчера еще визжала.
Меня волнует отнюдь не свежесть мяса, а его происхождение. На крюке за ногу висит лишенное головы женское тело. Сомнений нет – это Ольга.
Меня колотит крупная дрожь. И виной тому отнюдь не холодный воздух, волнами накатывающий из кладовки.
