Караван приближался к серой, неприветливой гряде старых растрескавшихся от времени скал. Ветры давно сдули облегавший их грунт и теперь, растянувшись с востока на запад, змеясь по подъемам и спускам, тянулась каменистая стена. Гнусное, проклятое Аллахом место: торчащие мертвые сланцы и выжженная солнцем земля.
В машине, пропитанной запахами бензина, духота стала такой невыносимой, что стало трудно дышать. Мокрая рубаха противно липла к спине, рождая гнусное ощущение телесной нечистоты.
Андрей левой рукой расстегнул пуговицы на груди, но дышать легче не стало. Он попытался опустить стекло, но тут же в салон ворвалось столько пыли, что он пожалел об оплошности.
Равнина в некоторых местах вспучивалась пологими холмами. Кое-где виднелись кустики ковыля, а все остальное пространство покрывала каменная крошка.
В стороне от маршрута Андрей заметил высокую пирамиду, сложенную из гальки. Он выскочил из машины и, чтобы размять ноги, пошел пешком. В белесом солнечном свете он видел раскинувшийся перед ним пустынный песчаный край, землю, усыпанную толстым слоем камня, отслоившегося от материнских пород.
Хребты, лежавшие перед ними, высотой не превышали трехсотметровых отметок, но на тарелке пустыни выглядели настоящими горами. Они расчленялись поперечными разрывами, пересекались глубокими трещинами, которые еще больше усиливали у Андрея впечатление, что караван движется по поверхности неведомой суровой планеты. Но, к счастью, почти повсюду обнаруживалась земная знакомая ему жизнь.
В одном месте у каменной осыпи Андрей увидел целую россыпь иголок дикобраза. В детстве с друзьями они специально ходили в горы искать колючие стержни этого животного. Срезав один из концов острым ножом, они обнажали пористое наполнение колючки и вставляли в него ученические перья. Таким образом делались прекрасные чернильные ручки.
Андрей нагнулся и взял несколько стрел, просто так, от нечего делать. А когда нагибался, увидел, как из-под камня стрелкой метнулась маленькая серая ящерка и тут же исчезла в какой-то трещине.
Каменная пирамида, привлекшая внимание Андрея, оказалась могилой.
Железная, проржавевшая табличка на ней с надписью на казахском языке уведомляла:
"Путник! Здесь упокоился Алтынбай, сын ислама, своими делами угодный Аллаху.
По божественному предопределению
Вознесся он душой к небесному трону,
Оставив наследникам
Свои тяжкие труды и богатство.
А было у Алтынбая овец столько, сколько больших и малых камней положено на его могилу".
Сзади к Андрею подошел Иргаш. Не обращая на него внимания, Андрей поднял с земли камень, положил его на пирамиду и пошел к машине.
– Ты хорошо сделал, мастер. Душе Алтынбая будет приятно, что ты увеличил его отару хотя бы на одну овцу.
– Может быть, – ответил Андрей и сел в машину.
Караван приближался к каменным осыпям Таш Калы – до основания стертым ветрами и временем скалам, некогда выступавшим на поверхность из глубин земли. Под колесами шуршали и скрипели плоские рыжие чешуи кремнистых сланцев. Впереди он видел лишь бесконечный простор степи. Южный склон горы Сары Баш был еще в тени, а за ним в ослепительном солнечном свете, раскаляясь добела, уже плавилось голубое небо. Игра света и теней позволяла увидеть, что степь далеко не такая ровная, как это казалось днем. Ее пересекали поперечные ложбины, в некоторых местах горбились изъеденные эрозией каменные останцы.
С высоты, на которую выкатились машины, Андрей заметил кошару. Юрта, далеко не новая, видавшая виды, стояла в стороне от торной дороги. Из загона для овец доносилось тревожное блеяние. Обычно спокойные животные беспокоились.
Андрей взял из машины двустволку.
– Пойду пройдусь, посмотрю, что там.
– Хорошо, – на удивление спокойно согласился Кашкарбай. – Мы сделаем остановку и приготовим обед.
Андрей пошел к юрте. Когда он приблизился, с мест поднялись два лохматых волкодава, крупноголовые, безухие и бесхвостые. Уши и хвосты своим псам чабаны обрубают, чтобы ночью не путать их с волками.
Собаки стояли, опустив головы, и внимательно следили за незнакомым человеком, при этом не проявляя признаков недружелюбия.
Тем не менее Андрей чувствовал скрытую опасность и старался не показать вида, что боится животных. Он знал – страх провоцирует агрессию. Миновав собак, он вошел в юрту и увидел хозяина. Средних лет казах лежал на матрасе, постеленном на кошме, и кутался в ватное одеяло. Его бил озноб: ноги подрагивали, зубы дробно клацали.
Андрей опустился на колени и приложил руку к пылавшему жаром лбу.
– Малярия. Где там у вас хинин?
– Э, – брезгливо пробурчал Кашкарбай, который неожиданно оказался за спиной Андрея. – Зачем лечить? Кончить его – и дело с концом.
Андрей поднялся с колен и надвинулся грудью на моджахеда:
– Слушай, ты, не самый лучший из всех худших правоверных. Слушай и запоминай. Тем, кто воистину верует, известно, что посланец Аллаха сказал: "Если любой раб, исповедующий ислам, навестит больного, срок жизни которого еще не истек, он должен семь раз сказать: «Прошу Аллаха Великого, Господа великого трона, чтобы исцелил тебя». Ты это слыхал? Так вот, клянусь, что заставлю тебя поступить так, как учит пророк. Ты запомнил слова? Повтори.
– Ас амо Ллаха-ль-Азыма, Раббаль-арши-ль-азыми, ан йашфийка-кя, – невятно пробурчал себе под нос Кашкарбай.
– Семь раз! – сказал Андрей. – И достань хинин.
Что толкнуло Андрея задержаться у постели больного, хотя это вызвало у Кашкарбая открытый взрыв гнева и явное неудовольствие Иргаша, Андрей и сам толком объяснить не мог. Скорее всего, он просто не мог смириться с тем, что обстоятельства подмяли его, заставили потерять собственное лицо, волю, желания. Тяжелый груз обязанностей, крайне противоположных по смыслу, нагрузили на его плечи руки трех разных людей – Иргаша, Травина, Халифа. Людей, не знавших один другого лично, но понимавших, что влияние на события они могут оказать, только подчинив себе и сделав исполнителем своих замыслов одного человека – его, дурака, лопоухого русака Андрея, который, взявшись за гуж, в силу своего русского менталитета, даже понимая аховость ситуации, постесняется сказать, что не дюж. Не в характере русских это.
И чтобы показать сохранившуюся самостоятельность, доказать себе и другим, что он волен поступать по своему усмотрению, Андрей взбрыкнул:
– Я останусь с больным на ночь. Если все будет хорошо, утром вас догоню.
Иргаш недовольно нахмурился, но возражать не стал. Зато Кашкарбай недовольно буркнул:
– Ехать надо всем. Или я тоже останусь здесь.
Взбрыкивая и сопротивляясь, Андрей словно норовистый конь натягивал поводья, расширял пространство свободы, которое ограничивали его отношения с людьми Ширали-хана, и в любой момент ожидал, что Иргаш может сорваться, прикрикнуть, одернуть его прилюдно в стремлении поставить на место. Но Иргаш, внимательно изучавший Андрея, был уверен, что если русский замыслил побег, он бы держался ниже травы и тише воды, подстилался на каждом шагу. Взбрыкивать, проявлять характер не боится только тот, кто верен делу, но не собирается терпеть ограничений в пустяках, которые непосредственно главного дела не касаются.
Иргаш не считал необходимым ограничивать Андрея в мелких отступлениях от порядка и потому, что знал судьбу русского лучше других. Он будет нужен делу лишь до момента, когда найдут предмет, столь необходимый Ширали-хану. Сделав дело, русский потеряет всякую ценность, и оставлять его в живых нет смысла.
Иргаш не был лично против Андрея. Этот человек даже нравился ему. Да, нравился. Но Иргаш не был домовладельцем, который мог сохранить понравившуюся, но уже ненужную вещь, положив ее в один из свободных сусеков в сарае. Иргаш во все времена был воином и оставался человеком боя. Поэтому его интересовали только те люди, которых он считал нужными. Все остальное оказывалось лишним в походах, даже ложки, без которых азиаты обходятся совершенно спокойно.
Иргаш был человеком умным и преданным делу ислама до последнего вздоха. Заведуя казной, в которой лежал миллион долларов, он даже в мыслях не строил планов, чтобы завладеть этой суммой, стать ее хозяином, скрыться и вволю пожить для себя.
Если честно, Иргаш не особенно верил в Аллаха. Слишком часто он видел свидетельства того, что в природе и обществе не существует разумной силы, управляющей всеми и вся со справедливым рационализмом. Тем не менее он ценил Аллаха как бестелесную идею, объединявшую всякую рвань и превращавшую сотни горластых и хищных двуногих животных в великую силу.
Иргаш понимал, что ему вряд ли удавалось бы держать в жестком повиновении кровожадного Кангозака, яростного Кашкарбая, если бы те не прослеживали линию подчинения, которая тянулась через Иргаша к Ширали-хану, от того еще выше – к самому Аллаху, которого никогда не одолевают ни дремота, ни сон; который знает, что было до них и что будет после них, а трон его объемлет небеса и землю и не тяготит его охрана их.
