– Зачем тебе?
Свен вышел из кухни, дошел до входной двери. Забрал сумку, которую оставил рядом с ботинками, и вернулся обратно.
– Где телевизор у тебя, спрашиваю?
– Там.
Гренс указал на комнату напротив. Свен отправился туда, настояв, чтобы Эверт пошел с ним.
– Сейчас мы кое-что посмотрим.
– У меня нет видеомагнитофона.
– Я догадался. И захватил свой, портативный.
Он достал его и подсоединил к телевизору Эверта.
– Посмотрим-ка вот это. Вдвоем.
Они сели по краям дивана. Свен, держа пульт в руке, вставил кассету в гнездо, но тут же остановил.
Черный экран с белыми сполохами. «Война муравьев».
Свен посмотрел на Эверта:
– Эта кассета, как видишь, пустая.
Гренс не ответил.
– Ну конечно. Пустая с начала до конца. Потому что это не та кассета, что ты получил от Нильса Крантца. Верно?
Шум помех – такой противный звук. Просто вгрызается в мозг.
– Я знаю об этом, потому что Нильс Крантц подтвердил, что кассета, которую он дал тебе, старая, много раз использованная, пыльная и с отпечатками пальцев двух женщин.
И тут Эверт Гренс отвернулся, не решаясь взглянуть на своего подчиненного.
– Мне, Эверт, любопытно: что же там было, на той исчезнувшей пленке?
Он пультом выключил назойливый звук, идущий из телевизора.
– Ладно. Тогда давай так. Немного поточнее. Что было на той пленке, ради которой ты рискнул своей тридцатитрехлетней службой?
Свен Сундквист снова нагнулся к сумке и достал еще одну кассету. Потом вытащил из видеомагнитофона первую и заменил ее другой.
Две женщины. Изображение размыто. Камера дрожит, пока оператор настраивает объектив.
Женщины нервничают, ждут сигнала.
Одна из них, светловолосая, с испуганным взглядом, говорит первой. По два предложения. По-русски. Затем она поворачивается к темненькой, и та переводит на шведский.
Они серьезны, голоса их напряжены, они никогда не делали этого прежде.
Так они говорят в течение двадцати минут.
Рассказ о трех годах из их жизни.
Свен сидел выпрямившись. Он настойчиво смотрел на комиссара. Ждал реакции.
И она наступила. Не сразу, правда. Только когда обе женщины закончили говорить.
Он заплакал.
Он спрятал лицо в ладонях и наконец перестал сдерживать слезы, накопившиеся почти за тридцать лет, – слезы, которых он так боялся и которые не решался излить.
Свен не мог на него смотреть. Только не это. Омерзение, гнев и ярость охватили его. Он подошел к видеомагнитофону, вытащил кассету и положил на стол у дивана.
– Ты подменил одну из двух.
Свен показал пальцем на кассету, подвинул ее к Эверту.
– Я просмотрел все протоколы допросов. Густав Эйдер говорил о двух кассетах. И о камере хранения на Центральном вокзале.
Эверт, всхлипывая, посмотрел на Свена, но ничего не сказал, слезы все еще текли по его лицу.
– И там я нашел другую.
Он снова показал на кассету и передвинул ее по столу мимо вазы с цветами, пока она не оказалась рядом с Эвертом. Надо дать выход своему гневу.
– Как, черт возьми, ты мог лишить их права? Их жалкого права хотя бы рассказать об этом? Ради того, чтобы прикрыть своего лучшего дружка?
Эверт посмотрел на пленку и, продолжая молчать, взял ее в руки.
– И не только это. Ты сам совершил преступление! Скрыл вещественное доказательство и покрывал преступницу, отослав ее домой! Боясь, что она все расскажет! Как далеко ты был готов зайти? Ради чего вся эта ложь, Эверт?
Гренс водил пальцем по кассете:
– Вот эта-то?
– Да.
– Так ты думаешь, что я это для себя сделал?
– Да.
– Как?
– Для себя.
– Так значит, мало того, что она стала вдовой? Давай взвалим на нее еще и этот груз? Это, черт возьми, его ложь!
Он швырнул кассету обратно на стол.
– Ей и так досталось! Ей не нужно еще и его дерьмо! Ей не нужно знать еще и это!
Свен Сундквист не мог больше продолжать.
Он поссорился с другом. Он видел его слезы. Теперь он прикоснулся еще и к скорби длиною в жизнь. Все, чего он хотел, – уйти. Того, что случилось, было слишком много для одного дня.
– Алена Слюсарева.
Он повернулся к Гренсу.
– Пойми. Она говорила о своем позоре. Который пыталась с себя смыть. Двенадцать раз в день. Но это. Это!
Свен указал на телеэкран, на котором только что были две женщины.
– Это ты сделал потому, что сам не осмелился на большее. Потому что, Эверт, ты свою собственную вину переложил на чужие плечи. Стыд за то, что ты натворил, – это стыд перед самим собой. Вину можно вынести. Но не стыд.
Эверт сидел тихо и смотрел на того, кто стоял перед ним и говорил.
– Ты чувствовал вину за то, что послал Бенгта в морг, навстречу смерти. Это можно понять. Вину всегда можно понять.
Свен повысил голос. Так люди иногда поступают, когда не хотят признаться, что у них кончились силы:
– Но позор, Эверт! Позор нельзя понять! Тебе было стыдно за то, что ты позволил Бенгту обмануть себя. И стыдно рассказать Лене о том, в кого превратился Бенгт.
И он продолжал говорить еще громче:
– Эверт! Ты не Лену пытался защитить. Ты просто пытался избежать. Своего собственного позора.
На улице заметно похолодало.
А еще называется июнь! Должно же теплеть день ото дня. На Свеавеген возле подъезда Гренса он ждал, когда загорится зеленый свет. Тот не сразу, но переключился.
Свен только что избавился от лжи, которую носил все это время.
История двух молодых женщин. Которую выкинули, чтобы укрыть от правды одного мужчину.
Бенгт Нордвалль, такой подонок, что Свен испытывал к нему только ненависть. До самой смерти оставался подонком: даже тогда, в морге, голый, под прицелом русского пистолета, он по-прежнему отказывался снять с нее позор. А Эверт продолжил: ее позор превратил в черно-белые сполохи, в «войну муравьев».
Раздался автомобильный гудок. Он переехал через Свеавеген и направился на север, куда-нибудь прочь отсюда. В редком вечернем воскресном потоке миновал Ванадислюнден, срезал угол у Веннер-Грен-центра в сторону Хаги.
Лидия Граяускас мертва. Бенгт Нордвалль мертв.
Эверт уже почти оправился.
Ни пострадавшего. Ни преступницы.
Ему всегда нравился парк Хага: так близко от асфальтовых джунглей и так тихо. Хозяин негромко подзывал отбежавшую черную овчарку, на газоне обнималась парочка. И все. Больше никого. Так пусто, как только может быть в большом городе, откуда жизнь на эти несколько летних отпускных недель утекла в другие миры.
За мертвых в суде выступать некому. Не здесь. Не теперь.
Он тяжело вздохнул. Но какое это имело значение, если только что он бросил обвинение в лицо лучшему полицейскому, которого знал? Мог ли он требовать ответа с тех, кто остался жив? И о ком могли они свидетельствовать? Об Эверте Гренсе, который всю жизнь проработал в управлении полиции? Или об Эверте Гренсе, который потерянно и одиноко бродил сейчас по своей пустой квартире?
Он вышел к воде. Вечернее солнце отражалось в ней, как всегда.
Свен Сундквист по-прежнему держал в руке сумку. Видео, несколько документов и две кассеты. Он открыл ее, достал кассету, которая хранилась в ячейке 21 на Центральном вокзале, с надписью кириллицей. Бросил ее на землю и топтал, пока пластик не раскололся. Потом снова поднял и вытащил коричневую пленку. Он вытаскивал ее метр за метром, и она ложилась к его ногам, как лента от только что открытого подарка.
В заливе стоял почти полный штиль, такой покой встретишь не часто.
Он приблизился к берегу на пару шагов, обмотал пленку вокруг остатков кассеты и прижал, перед тем как размахнуться и забросить ее так далеко, как только смог.
Он испытывал одновременно тяжесть и облегчение и почти плакал, как будто по Лидии Граяускас. Он видел себя со стороны: только что он сам сделал то, за что осуждал другого, – отобрал у нее ее право рассказать правду.
Огестам так никогда и не узнает, что Слюсарева рассказала на самом деле.
Ему было стыдно.
Квартирка у них крохотная. Две комнатушки и кухня.
А живут они впятером: мама, старший брат, сестренка, бабушка. Раньше она не обращала на это особого внимания. Ведь так они жили всегда.
Ей семнадцать.
Ее зовут Лидия Граяускас.
Она мечтает о другом.
Она хочет иметь собственную комнату и собственную жизнь. А здесь, здесь так тесно! Она уже стала женщиной. Или скоро станет. Она станет женщиной: она уже взрослая и ей нужно собственное место.
Она скучает по нему.
И часто о нем думает. Папы не хватало всегда. На самом деле он всегда был там.
Она спрашивала, само собой. Но все-таки не о том, почему он должен был умереть.
