Поначалу мне кажется, что новизна моих приобретений мне нравится. Потом я понимаю, что именно эта новизна вселяет в меня беспокойство. Вдруг вещи исчезнут так же внезапно, как и появились?
Однажды в начале июня, после обеда, когда я разглядываю туалетный столик японского фарфора, без предупреждения является Видок. Свои собственные наградные он использовал с толком: на нем летний костюм из легкого английского полотна, в руке трость с серебряным набалдашником. Видок так благоухает одеколоном, что его природный запах почти не ощущается. И есть в нем еще что-то: назовите это убежденностью. Он держится как человек, для которого обладание предметами роскоши естественно.
Едва заметно хмурясь, он обходит мое жилище, с бесчувственностью мясника тыкая в вещи, вызывающие у него интерес.
— Неплохо, — заключает он. — Стены, правда, пустоваты. Но ничего, я познакомлю вас с торговцами, которые помогут это исправить.
Улыбаясь, я предлагаю ему бренди.
— Почему бы вам не продать мне портрет баронессы? — спрашиваю я.
К моему удивлению, он недовольно кривится.
— Не сейчас, — бормочет он. — Портрет нужен мне как доказательство.
— Доказательство?
Усевшись за обеденный стол, он делает глоток бренди, несколько секунд держит напиток во рту и шумно проглатывает.
— Я кое-что разузнал, Эктор.
— О баронессе?
— Не столько о ней, сколько о Фелисите Нуво.
Я ошарашено смотрю на него.
— О прачке?
— Совершенно верно. Той самой, с больным ребенком по имени Вергилий, помните? Не скрою, чтобы ее разыскать, нам пришлось вывернуться наизнанку. Когда она в девяносто пятом году покинула Париж, то словно растворилась. И мальчик тоже. Однако нам удалось-таки узнать пару любопытных деталей относительно ее карьеры. По-видимому, прежде чем стать прачкой, она была горничной у знатной дамы. Из благородного семейства. Хотите знать, какого именно? — Он лукаво улыбается. — Барона и баронессы де Прево.
Сперва мне хочется рассмеяться. Потом — удариться в слезы.
— Но это невозможно, — говорю я.
— Я тоже так подумал. Но потом поговорил со старыми слугами де Прево. Они хорошо помнят Фелисите. Помнят, что она была хорошенькой. И служила у баронессы недолго. Точных обстоятельств никто не приводил, но у них в памяти отпечаталось, что уходила она с младенцем на руках.
Улыбаясь уголком рта, он разглядывает дно стакана.
— Кто отец, нам, разумеется, никогда не узнать. Да и… — Он пожимает плечами. — Нельзя быть до конца уверенным и насчет матери. Образ Фелисите ни у кого не ассоциируется с семейной жизнью.
Отвернувшись, я смотрю в окно. Первая волна летней жары, прокатившись по улицам, покрыла все тусклым осадком. Пара учеников пекаря окатывают оштукатуренный фасад холодной водой из ведер. Старик, в рубахе с пятнами пота, надтреснуто крякнув, оголодавшим хищником набрасывается на жареную картошку.
— Не думаете же вы, что это был ребенок баронессы? — говорю я.
— Я не знаю, что думать.
— Даже если… если вообразить, что такое возможно, женщина ее положения рожает незаконнорожденного…
— Как раз в этом нет ничего нового.
— … все равно невозможно представить, что она бросит ребенка. Оставит прозябать в нищете. Такой поступок пристал чудовищу, а не женщине.
— Эктор, вы исходите из предпосылки, что у нее был выбор. Но не забудьте, шла Революция. Баронессе пришлось бежать из страны. Она лишилась имения, утратила фамильные драгоценности. Она не располагала средствами на ребенка, как бы того ни желала.
— Нелепость! — Я яростно трясу головой. — Если так, то кто угодно мог быть матерью этого ребенка. Так же как и отцом…
И тут я вспоминаю. Прощальные слова баронессы: она произнесла их перед тем, как сесть в лодку.
«Я позабочусь о нем. Как о собственном сыне».
Как о собственном…
— Нет, — шепчу я. — Нет, это всего лишь странное совпадение. И только.
Видок в ответ щелкает языком. Поигрывает бокалом.
— Скажу одно. Ничего бы я не желал больше, чем еще раз встретиться с нашей баронессой.
— И какой вопрос вы бы ей задали?
— Для начала такой: откуда ваш старый друг Леблан узнал о Шарле? Вы ему сказали? И если так, то откуда вы узнали о Шарле? И если уж на то пошло, зачем вы проболтались о нем маркизу? Для поддержания беседы? Или вы надеялись через маркиза устроить Шарлю встречу с герцогиней? Не это ли было вашей главной целью?
С каждой вопросительной фразой в его голосе нарастает чувственная составляющая. Как он сейчас ее желает! Меня бросает в дрожь, едва я представляю ее, такую беззащитную, в комнате без окон, в «Шестом номере». Где на помощь не придут ни герцогиня, ни доктор. Где на нее обрушится свирепый Видок.
«Преследующий плод собственного воображения, — напоминаю я себе. — Благородные дамы не отдают своих сыновей прачкам. И не пытаются впоследствии посадить их на французский престол».
Но внутри меня восстает тоненький голосок:
«Почему, собственно, это плод воображения в большей мере, чем твой швейцарский садовник?»
Да, у Видока есть масса способов надавить на баронессу, но в конечном итоге он упрется в вопрос, на который никто — из ныне живущих — не сможет дать ответ. Кем был мальчик, которого мой отец в ту ночь вывел из башни? Что с ним произошло потом?
Я достаю с резной полки бутылку молодого бургундского. Наливаю себе полный стакан. Слышу за спиной долгий вздох Видока: он извлекает из кармана трубку.
— У вас найдутся спички, Эктор?
Он набивает трубку долго и тщательно. Все его движения спокойны и рассчитаны, как у стрелка.
— Дело в том, — продолжает он, — что на баронессу нельзя свалить все, как бы нам этого ни хотелось. В конце концов, к самому главному доказательству, тому, на котором все держится, она не имеет ровным счетом никакого отношения.
— О чем вы?
— О записке вашего отца! Той самой, которую я нашел под обложкой дневника. Где он пишет про родинку — ведь, что ни говори, именно это привело нас к герцогине?
— Пожалуй.
Теперь над головой у него образовался дымный ореол, туманный нимб. Клубы окутывают и меня, заполняют мою внезапно ставшую пустой голову.
И вдруг Видок откладывает трубку и достает кожаный бумажник. Найдя нужное отделение, извлекает из него древний листок, потрескавшийся на сгибах. Все с теми же хорошо знакомыми мне словами…
Для предъявления по месту требованияПодлинность объекта подтверждается наличием следующей особенности: родинка темно-коричневого цвета…
— Что забавно, — Видок обводит пальцем контуры букв, — использованная бумага — от Бруме. Уверен, вам знаком этот магазин, Эктор. Весьма почтенная фирма, они расположены неподалеку от Медицинской школы. Но, видите ли, когда я продемонстрировал месье Бруме данный конкретный образчик его товара, он впал в полную растерянность.
— Но почему?
— «Удивительное дело, — сказал он. — Бумага старинная, но вот водяной знак… бумагу с таким водяным знаком мы стали выпускать недавно, меньше года назад». О да, он был абсолютно уверен. Он сам зарегистрировал этот водяной знак не далее как в сентябре.
Видок касается пальцем края бумаги, мягким жестом отталкивает листок.
— Ну и задали вы мне задачку, Эктор. Ваш отец скончался… прошло больше полутора лет с тех пор, верно? Может, я что-то упускаю, но приходится заключить, что наш документ… не хочется говорить жестко, но большинство людей назвали бы это фальшивкой. — Он сопровождает свои слова медленным кивком. — Да-да, кто-то, по-видимому, преловко над нами подшутил. И, разумеется, такой человек, как я, обязан задаться вопросом: кто?
Он постукивает мундштуком трубки по переносице. Раз, другой.
— Вчера ночью, — продолжает он, — мне, что неудивительно, не спалось. Тогда я предпринял мысленную попытку нарисовать портрет нашего шутника. Я подумал, что, кем бы ни был этот человек, он должен иметь… скажем так, обширный опыт копирования почерка вашего отца. Возможно, у него за плечами годы практики. Так что в итоге он способен писать как ваш отец, когда угодно, хоть во сне. И еще он… предполагаю, он был искренне убежден в том, что Шарль — пропавший дофин, и знал, что для окончательного признания недостает одного-единственного вещественного доказательства. По-видимому, этот человек задался вопросом: «Какая у Шарля Рапскеллера есть особенность? Ага, родинка на ноге!» Думаю, он заметил ее, — Видок негромко прокашливается, — когда помогал Шарлю снимать сапоги. Оставалось лишь подсунуть поддельную бумажку в дневник, и дело в шляпе. И все эти действия — я убежден, Эктор, — совершались абсолютно от чистого сердца. С самыми, что ни на есть лучшими намерениями. Этим человеком двигало желание восстановить справедливость.
