Прохожие обходили его стороной, и очень скоро поток людей, спешащих по своим неотложным и очень важным, как им всем ошибочно казалось, делам, разделился на два ручейка поменьше. И в самом центре этого человеческого хаоса сидел он – бывший журналист Михаил Плетнев, теперь уже навсегда неудачник, без надежды, без веры, без любви. И даже без покаяния.
Домой он пошел пешком. Денег на автобус не было. Последние отдал тому ушлому таксисту.
Но это даже лучше, трясся бы сейчас в автобусе, набитом раздраженными потными обывателями, такими же неудачниками, как он сам. Неустроенными женщинами, спешащими на ненавистную работу, облезлыми мужиками, настолько никчемными, что не в состоянии даже в кредит купить себе самый занюханный авто, бедными студентами, которых просто жалко за их пустые надежды, которые у девяноста процентов не сбудутся.
Миша шел по утреннему, копошащемуся, как обосанный муравейник, городу, и думал о том, как никчемно прошла его молодость – все чего-то пыжился, тужился, а итоге - пшик, клоунада на грани фола, которая ни к чему хорошему его не привела - сам себе противен, даже несмотря на то, что эта клоунада была единственным доступным способом защиты, защиты от пошлости, мерзости, несправедливости того, в чем приходилось крутиться.
«Э-э-э, куда это тебя понесло, браток?!» – подумал он с усмешкой и подмигнул намалеванной девице, скользящей на нереально высоких каблуках куда-то по своим птичьим делам. Девица расплылась в ответной смущенной улыбке, но даже это не помогло. На душе было все так же паршиво.
В подъезде на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами стояла троица и без стеснения бухала, разложив на подоконнике закусон в виде трех корочек хлеба, посыпанных раскрошенным бульонным кубиком. Амбре стоял на весь подъезд. Миша знал, что в их с мамой квартиру через хлипкую дверь запах проходит беспрепятственно, так что через пару часов одежда, висящая в прихожей, вся пропитается этим мерзким запахом.
Он встал напротив троицы и сжал кулаки, сдерживая ярость и примериваясь, кого ударить первым.
- А, Мишаня! – ласково сказал один из них, длинный и тощий, и Миша узнал соседа со второго этажа - вечного забулдыгу и ханурика по прозвищу Штырь. Миша даже имени его не помнил, а этот, поди ж ты, знает Мишино имя.
- Выпьешь, Мишаня? – спросил Штырь. - Согреешься сразу, вон нос - красный.
- Выпью, - сказал Миша, и залпом вылил в себя протянутый Штырем стакан. В глазах защипало, а в душе потеплело.
- А закусить? – заботливо спросил другой, пожилой толстяк в рваном, словно изодранном собакой, пальто.
- Не, спасибо! Я не закусываю, – ответил Миша, пожал всем троим руки и пошел домой.
«Привыкай, – стукнуло в голову выпитое, – привыкай, лошара, это теперь твоя жизнь».
Мама сидела на кухне перед остывшей чашкой чая, смотрела телевизор.
По телевизору шли новости, и Миша снова видел нелепую пизанскую башню и черный Сенинский БМВ.
Мама была чем-то удручена и, похоже, даже не заметила изменений в Мишином облике.
- Кушать будешь? - спросила она, все еще не отрывая взгляда от экрана.
- Буду, – сказал Миша, - после душа.
И уже из коридора спросил:
- Ма, ты сегодня не на работе?
- У меня отгул, - сказала мама.
«Странно, - подумал Миша, - мама ни разу в жизни не брала отгул».
Он услышал, как она мешает чай, ложечка стучала о края чашки, и это тоже было странно: мама никогда не пила чай с сахаром.
- Ты не заболела? - спросил он, когда вернулся после душа.
- Нет, что ты, - ответила она и, наконец, словно проснулась, взглянула на Мишу, охнула:
- Что у тебя с лицом, сынок?!
- Все в порядке, мамуля. Поскользнулся и упал. Ты ведь знаешь, как у нас чистят тротуары.
- Нужно продезинфицировать, - сказала мама, - перекисью.
- Я уже, - ответил Миша, - не беспокойся.
- Спиртом не надо было, - сказала мама, - можно кожу сжечь. Запах какой резкий, у нас разве спирт есть?
- Есть немного, - соврал Миша, стараясь не выдыхать в мамину сторону. - Пожалуйста, мамочка, свари овсянки! Очень хочется!
Мама стала варить кашу.
Миша задумался, подбирал слова. Как сказать, что она оказалась права, когда отговаривала его поступать на журфак? Когда говорила, что ни к чему хорошему этот выбор не приведет. Что теперь в двадцать шесть лет он остался ни с чем - без денег, без работы. С никчемным, идиотским, никому ненужным дипломом. Не зря говорят, что журналист - вторая древнейшая. И о чем он раньше думал? И что делать теперь? Может к Саньку в помощники? Или в школу учителем? Бла-бла-бла, дорогие детки, читайте побольше и будете получать поменьше.
На экране маленького кухонного телевизора появился Шурик Шпажников и доверительно сказал маме и Мише:
- Только что стало известно, что Герман Олегович Сенин попал в больницу. Предположительно у него случился инфаркт, наступивший в результате переживаний по поводу гибели его единственного сына Аркадия Сенина. Мы ведем свой репортаж из Института Кардиологии, в котором находится господин Сенин, и готовы ежечасно информировать наших зрителей о состоянии больного.
Мама уронила тарелку с кашей и заплакала.
Миша кинулся к ней:
- Мама, ты что? Обожглась?
- Нет, нет, Миша, - всхлипывала она, - нет!
- Но что случилось? Почему ты плачешь?
- Миша, Миша! - мама задыхалась, и Миша испугался, усадил ее на табуретку, кинулся к крану, набрал воды.
- Выпей! Выпей, мама!
Мама поднесла стакан к губам, зубы застучали о край стакана, издавая стеклянный звон.
- Не могу, не могу, подожди, Миша…
- Мамочка, что случилось? Тебе плохо? Может, скорую вызвать?
- Нет, не надо… Миша… Мишенька…
- Что, что, мамочка?
- Это твой отец, Миша. Это твой отец… Он умирает…
- О чем ты, мама? Не понимаю, о чем ты говоришь?
- Он умирает, Миша! Твой отец умирает! Нужно срочно ехать в больницу! Миша, собирайся скорей! Ну что ты так смотришь на меня? Да, да! Это правда! Герман Сенин - твой отец! Прости меня…
- Михаил Германович, к вам посетитель.
- Я ведь говорил: меня ни для кого нет! Если это снова Рыжов, гони его!
- Это не Рыжов… Простите, но этот человек уже полчаса сидит в приемной. Не уходит.
- Хорошо, пусть войдет.
- Здорово, Миха!
- Здорово, Санек! Это ты?! Сколько зим, сколько лет?!
- К тебе не пробьешься! Охрана, секретарша!
- Извини. Тебе нужно было сразу фамилию свою назвать. Проходи, садись. Как ты?
- Да все нормально. Вот решил зайти, год уже не виделись.
- Много дел теперь, сам понимаешь. Тебе деньги передали?
- Передали… Но только я ждал, что ты сам зайдешь, а ты прислал этого верзилу.
- Это мой охранник. У меня сейчас ни минуты свободной.
- Понятно… У матери твоей был. Она говорит: ты совсем не заходишь.
- Ну не то, чтобы совсем не захожу. Но часто не получается.
- Ты теперь занятой человек… и важный… Такой огромный кабинет… и по телевизору тебя все время показывают.
- Журналисты достали, не поверишь! Да что мы все обо мне и обо мне! Ты как? Рассказывай! Как бизнес, как вообще дела?
- Ничего, все нормально. Ты знаешь, зачем я к тебе пришел?
- Сейчас узнаю!
- Вот - приглашение принес.
- Приглашение на свадьбу? Женишься?! Поздравляю!
- Спасибо… Ну так я тебя жду в следующую субботу? Форма одежды парадная.
- В следующую субботу? Подожди, дай подумать… Нет, Санек, извини, но в следующую субботу не могу - срочные дела.
- Как так, Миха? Мы ведь еще тогда говорили об этом, помнишь? Еще когда в школе учились… Что будет свидетелями друг у друга.
- Нет, Санек, я не могу… Вот, возьми, это от меня! Возьми, возьми! Купишь сам что-нибудь… Себе и невесте... Возьми, ты чего?
- Не надо…
- Почему?
- Не надо… И ладно… Давай!.. Будь здоров.
- Ну, ты чего, Санек? Обиделся что ли? Санек!
- Наталья, ко мне никого не пускать больше! Уволю!
- Хорошо, Михаил Германович, простите, больше этого не повторится. Вам мама звонит.
- Скажи, что у меня совещание на весь день.
- Хорошо.
- Нет, постой! Скажи, что я вечером заеду, после восьми.
* * *
Когда же кончится эта слякоть? Пронизывающий холод, этот бесконечный дождь? Не надо было шофера отпускать, сейчас сидел бы на заднем сиденье, смотрел бы в окно. Хотя чего там смотреть? Осень и осень, самое премерзкое время года. Мир становится таким маленьким, неуютным, серым. Поскорее бы снег – белый, чистый.
Нужно было махнуть все-таки с отцом в Эмираты. Был бы песок - белый и чистый. И синий океан, и никакой тебе слякоти и дождей. Но там Ирина. Так надоела! Перед отцом стыдно. И хотя он все посмеивается, но Миша-то видит, как ему неприятна вся эта ситуация.
