Я защелкиваю замок портфеля и выхожу наружу, едва кивнув кассиру. Не спускаю глаз с вращающихся входных дверей, открывающихся на залитую солнечным светом улицу. Если глядеть только на двери, меня никто не остановит.
Вот никто меня и не останавливает. Пока что.
К тротуару прямо перед зданием банка подъезжает такси, и вот я уже сижу на заднем сиденье, ввалившись в салон через дверь со стороны проезжей части, пока предыдущий пассажир еще не успел расплатиться. После чего съеживаюсь и съезжаю ниже, чтобы в окно была видна только бейсболка. Глаза изучают ботинки, избегая взгляда водителя в зеркале заднего вида.
– Гранд-Сентрал, – говорю я ему, когда мы ввинчиваемся в поток движущихся бампер к бамперу машин. И вспоминаю, что когда в последний раз давал водителю такси этот адрес, то оказался в Дакоте.
Но теперь ничего такого не происходит. Мы никуда не едем. Стоим, зажатые в пробке: стремящийся по Пятой авеню в центр транспорт превратился в узкую парковочную площадку, забитую черными лимузинами, желтыми такси и разноцветными фургонами.
– Попробуйте другой маршрут, – говорю я водителю.
– Какой еще другой?!
Я сую пятидесятидолларовую банкноту сквозь отверстие в плексигласовом разделительном щитке, с лихвой покрывая девятидолларовую стоимость проезда. Вылезаю наружу и пробираюсь между бамперами к тротуару. Осматриваю улицу в обе стороны, не замечаю никакой полиции, после чего пускаюсь бегом.
Это тяжкий спринт на восток по 46-й улице до Парк-авеню. Люди на тротуаре вовремя отрываются от своих мобильников, чтобы отпрыгнуть в сторону и дать мне дорогу. Кто-то слегка удивлен («Хо-хо!») или чуть возмущен и выражается в манере, свойственной любому навидавшемуся видов ньюйоркцу («Мать твою так!»), остальные просто орут в приступе ярости («Ну-ка, поди сюда, засранец!»). Но никто не пытается остановить эту несущуюся стодевяностофунтовую массу, этого разъяренного небритого безумца – меня.
Не замедляя бега, я заворачиваю за угол и налетаю на медсестру, подталкивающую инвалидную коляску с пожилым мужчиной. Я чуть не сбиваю их с ног, и сестра визжит. Когда я пробегаю мимо, ее глаза, кажется, вспыхивают ярким блеском, как будто она прямо-таки весь день только и делала, что ожидала меня увидеть – с дико выпученными глазами, растрепанного, размахивающего руками.
Я не замедляю бега, пока не врываюсь в помещение вокзала. И только оказавшись внутри, я осознаю, что оставил бумажник в такси. Кредитные карты, удостоверение личности, все оставшиеся у меня наличные доллары. Теперь уже поздно бежать назад в надежде, что такси все еще стоит на том же месте. Да и неважно это теперь. Какой мне теперь прок от всего этого? Я вот-вот войду совсем в другое место. Туда, где деньги не имеют никакой цены. Где даже мое имя не имеет никакого смысла.
Вниз по ступеням, в главный зал вместе со всеми остальными, высматривающими выход к своему поезду или желающими сделать снимок на фоне гигантского флага – звезды и полосы свисают с потолка. Никто из толпящихся здесь людей не знает, что где-то среди них болтается древний дух, занимающий тело мертвеца. И что живой человек преодолел семь тысяч миль, чтобы с ним встретиться.
Я останавливаюсь возле киоска в центре зала, разворачиваюсь и первым делом оглядываю верхний этаж с его барами и ресторанами, высматриваю, не стоит ли там, у перил, дожидающийся меня Велиал. Но что именно я высматриваю? Какую форму он нынче принял? Я настороже, я жду повторения уже виденного. Нового появления Уилла Джангера или Тоби. Одной из старух Рейес. Тряпичной куклы. Но никого знакомого не видно, что среди живых, что среди мертвых.
Потом с внезапным приступом тошноты возникает мысль: «Я ошибся!»
Путеводные ниточки, улики и знаки оказались никакими не знаками; след, по которому я шел, всего лишь моя собственная выдумка. Демон, если он вообще был реальным, просто насмехался и радовался, наблюдая за моими бесконечными поисками, за этой круговой ездой по всему континенту. За человеком, во всех смыслах потерянным и заблудившимся в этом мире.
Это означает, что Тэсс для меня тоже потеряна.
Скоро сюда явится полиция. И найдет меня. Плачущего в толпе в зале вокзала, проклинающего свисающие с потолка звезды и полосы и того жестокого архитектора, который их туда навесил, словно приглашая всех живущих на Земле глядеть на эти узоры, которых изначально не существовало в природе.
Стало быть, прощай, надежда, а вместе с надеждой прощай, страх.
Он стоит под золотыми часами, на том самом месте, где всегда стояла О’Брайен, когда я приходил сюда на встречу с ней. Наблюдает за мной с выражением полного удовлетворения на лице, с таким выражением, которого у него никогда не было, пока он был жив.
Мой отец. Последняя шуточка Велиала.
Я подхожу к нему и ощущаю злобное торжество, так и исходящее от него – гнусный запах в воздухе, что вливается мне в легкие. Он не имеет привкуса, но тем не менее отвратителен. Однако выражение его лица остается все тем же. Маска родительской радости при виде сына после долгой разлуки. Так. Возвращение блудного сына.
– Ты даже представить себе не можешь, как долго я ждал появления кого-нибудь вроде тебя, – говорит мой отец своим собственным голосом, хотя его интонации, пусть безжизненно уплощенные и упрощенные, несомненно, принадлежат демону. – Другие подходили близко к решению проблемы, но у них никогда не хватало сил, чтобы выдержать все испытания. Но ты, Дэвид, явно человек необычных качеств, очень решительный и настойчивый. Настоящий, истинный ученик.
– Я не твой ученик, – говорю я, и мои слова едва слышны.
– А разве ты не откликнулся, когда тебя позвали? Разве ты не был свидетелем чудес? – Мой противник смотрит прямо вниз, на мой портфель. – Разве ты не стал обладателем нового евангелия?
Я не двигаюсь. Это борьба с наступающим затмением, попытка не потерять сознание. Темные точки, как тени, крутятся вокруг головы моего отца. Черная Корона.
– Давай это сюда, – говорит он.
Я неосознанно делаю шаг назад, подальше от его руки, теперь протянутой ко мне.
– Мне казалось, что ты хотел, чтобы я это обнародовал, – говорю я. – Чтобы выступил от твоего имени.
– Ты еще будешь говорить от моего имени! Но сперва этот документ – он войдет в этот мир перед тобой. А потом, когда наступит нужное время, ты расскажешь всем свою историю. Ты станешь личным, персональным воплощением этого документа, поможешь людям принять его.
– За мной гонится полиция. И еще другие.
– Подчинись мне, Дэвид, и я защищу тебя.
– Подчиниться? Как?
– Впусти меня в себя.
Отец делает всего полшага в мою сторону, но каким-то образом покрывает все расстояние между нами, так что теперь он полностью заслоняет мне обзор. Все, что я сейчас вижу перед собой, и все, что я слышу, – это он.
– То, как наша история будет явлена публике, не менее важно, чем то, что она из себя представляет, – говорит он. – Рассказчик должен создать свой собственный убедительный, захватывающий рассказ, а нет ничего более убедительного, чем самопожертвование. Милтон тоже сидел в тюрьме. Сократ, Лютер, Уайлд… И конечно же, никто более самого Христа не мог понять, что если представить свое сообщение миру, будучи в цепях, то это сообщение будет легче услышать и понять.
– Ты хочешь, чтобы я стал мучеником.
– Это единственный способ, которым мы выиграем нашу войну, Дэвид. Не с позиции превосходства, но с позиции сопротивления! Мы завоюем сердца женщин и мужчин, показав им, как Бог с самого начала подавлял их стремление к знанию. Расскажем правду о запретном плоде.
Разожгу
В них жажду знанья. Научу
Презреть завистливый закон.
– Да! – продолжает мой отец. – Ты будешь потакать стремлению людей знать правду, мою правду, знать о нашем несправедливом наказании, нашем падении, о жестокости Бога и об освобождении, которое предлагает Сатана. О равенстве. Разве это не самое благородное дело? Демократия! Вот что я несу людям! Не чуму, не принуждение, не страдания. Но правду! Истину!
Он улыбается мне с теплотой, столь чуждой мышцам его лица, что его щеки дрожат от напряжения.
– И мужество – не уступать вовек.
– Именно так! – соглашается мой собеседник, широко раскрывая рот. – Таков обет нашего господа – Сатаны.
– Но ты забыл предшествующие строки.
Не все погибло: сохранен запал
Неукротимой воли, наряду
С безмерной ненавистью, жаждой мстить.
– Как я тебе уже говорил, – теперь в голосе моего отца уже не слышно того пустого юмора, который в нем только что звучал, – Джон был вынужден маскировать свои истинные симпатии.
– Да нет здесь никакой маскировки. Здесь только месть. Ненависть. Вот единственные мотивы, что тобой движут. Прощай, Добро! Отныне, Зло, моим ты благом станешь!
