— А как быть с Дарьей Алехиной, майором, которую Журавская застрелила в собственной квартире? — спросил Михаил Львович. — Она ведь была вполне осязаема и реальна! Неужели женщина показалась писательнице зеркальным отображением героини ее романов — подполковника полиции Альбины Дурново?
Профессор и академик переглянулись, и первый взял слово:
— Видимо, так и решал воспаленный мозг пациентки, когда она столкнулась с Дарьей Алехиной. Больная вообразила, что это и есть воплотившаяся в жизнь Альбина Дурново. Причем, скорее всего, только на основании букв, на которые начинались имена обеих. Никто не может сказать, какой пациентка воспринимала Алехину, наверное, такой же, какой представляла себе Дурново. Но! Альбина Дурново была высокой, грациозной, с короткими волосами, Дарья же Алехина — низенькой, полноватой, рыжеволосой. Однако если мозг пациентки хотел видеть ее похожей на Альбину, то и видел таковой. Майор Алехина, опытный сотрудник, заподозрила, что к убийствам причастна сама Журавская, собрала улики, решила выбить из писательницы признание — и поплатилась за это жизнью.
— Словно желая, чтобы ее другие ипостаси поняли, кто убийца, Татьяна Валерьевна намеками подсказывала, каково истинное положение вещей, — добавил академик. — Так, электронные адреса, на которые требовалось слать маньяку ответы, существовали на самом деле и были зарегистрированы самой Журавской. На них Татьяна Валерьевна в своей ипостаси писательницы и посылала ответы — собственно, самой же себе в ипостаси серийного убийцы. А адреса были занятные, похожие на некие уравнения: [email protected] и [email protected] То есть в обоих случаях видно, что Татьяна Журавская равняется Марку Шатыйло, и Марк Шатыйло равняется Татьяне Журавской . Или вот еще: мамочка маньяка. У него ведь и правда была литературная мамочка , вернее, мачеха — та же Журавская, которая, украв роман, мнила его плодом собственной фантазии.
— А в итоге пациентка, создается впечатление, все же сумела посмотреть правде в лицо — и понять, что убийцей является она сама. Это открытие и спровоцировало у нее обширный инсульт, — внес дополнение профессор.
Михаил Львович потер руки, а академик, кашлянув, позволил себе вопрос:
— Не хочу показаться назойливым, но как так получилось, что в последние месяцы ваш издательский холдинг опубликовал целых два новых романа Татьяны Валерьевны? Неужели… неужели в данном случае идет речь о «литературных неграх», которые не довели до добра саму Журавскую?
Между прочим, действительно, два романа были напечатаны, планировался выпуск еще четырех или даже пяти — якобы из найденного ныне архива писательницы. Хотя, конечно же, трудилась целая литбригада: на волне скандала вокруг имени «Татьяна Журавская» и повышенного интереса к ее творчеству было бы жаль упускать сумасшедшие тиражи и многомиллионную выгоду.
— Ну как вы могли такое подумать! — произнес мягко генеральный директор.
И академик, стушевавшись, быстро вставил, чтобы замять неловкость:
— Мы всегда рады видеть вас у себя, в нашем центре. Дело в том, что госпожа Журавская, она же Шадрина, случай уникальный. У нас были уже делегации из четырех ведущих университетов мира, чтобы ознакомиться с материалами и лично взглянуть на пациентку… Хотите посмотреть на нее не через стекло?
Михаил Львович колебался. Что, если Журавская, подобно злодею из второсортного фильма ужасов, который вроде бы на глазах главных героев был убит, в самый неподходящий момент вдруг восстанет к жизни и с ревом кинется на них?
— А она точно не… — промямлил бизнесмен.
Однако оба корифея уверили его: бояться нечего.
Профессор отомкнул дверь, и троица прошла в палату, в которой царили полумрак и прохлада. Мерно попискивали приборы, пахло чем-то приятным.
Михаил Львович подошел к кровати, на которой лежала его ведущий автор, и взглянул на ее мраморное лицо, на закрытые глаза и тонкие губы. На правой руке, что покоилась на одеяле, он заметил кольцо с сапфиром.
— Украшение было найдено в сумочке Татьяны Валерьевны, — пояснил академик. — Удалось установить, что перстень был подарен покойным мужем писательницы в день их свадьбы. Занятная вещица — на одной из граней имеется библейский афоризм.
— Но ведь она мужа, собственно, и… — обронил генеральный директор.
— Да, но много лет спустя! — напомнил профессор. — Супруги наверняка вначале любили друг друга. А от подобных трагедий не застрахован, увы, никто. Дело даже не в болезни нашей пациентки. Ведь муж любой женщины может завести пассию на стороне, а та, узнав об этом, потерять голову.
Михаил Львович вздрогнул. Сам женатый на ровеснице, он не так давно обзавелся молодой прыткой любовницей. И сейчас, глядя на Журавскую, дал себе слово порвать с ней отношения как можно скорее. Ну, или в следующем месяце, после того, как они — под видом служебной командировки на Лейпцигскую книжную ярмарку — слетают на пять дней на остров Сен-Мартен. Или уж точно после запланированного романтического вояжа в Лаос…
Снова поколебавшись, Михаил Львович, собиравшийся уже уйти и никогда более не навещать Журавскую — не хватало еще, чтобы пошли слухи, что он симпатизирует серийной убийце, пусть и бывшей до недавнего времени ведущим автором издательского холдинга, — дотронулся до руки писательницы, словно прощаясь с ней.
Внезапно один из приборов запищал, а на мониторе вспыхнула и пропала синусоида.
— Коллега, вот видите, снова кратковременный всплеск мозговой активности! — заявил торжествующе профессор.
Академик кисло ответил:
— Даже если так, то это ничего не значит. Татьяна Валерьевна перенесла геморрагический инсульт, а неуемное потребление неведомых азиатских таблеток окончательно расшатало ее организм. Она никогда не придет в себя!
— Ну а если вдруг? — спросил Михаил Львович.
Тогда академик поднял одеяло: обе ноги Журавской были прикованы особыми металлическими цепочками к кровати.
— Тогда ее ждет пребывание в нашем центре в другом отделении, на другом этаже, которое уж точно никто никогда не покинет!
Внезапно на мониторе возникло целое цунами из синусоид.
Михаил Львович отскочил, опасаясь, как бы Журавская не пришла в себя, пока он здесь. И, быстро попрощавшись, покинул центр. Садясь в служебный лимузин, генеральный директор издательского холдинга позвонил своему заместителю и отдал распоряжение:
— Надо бы состряпать репортаж о Журавской, на сей раз глазами медиков. Найдите парочку журналистов с хорошо подвешенными языками и борзым пером. Это требуется для продвижения нового романа под ее именем. И, кстати, пять книг, я думаю, мало. Обмозгуйте, придумайте душещипательные истории — романов нам нужно издать не меньше восьми!
Академик, некогда ученик профессора, учителя, однако в карьерном плане обогнавший и ставший директором центра (в то время как профессор был всего лишь его заместителем), ушел вместе с Михаилом Львовичем и проводил того до выхода.
Профессор же, глядя на снова абсолютно черный монитор, стоял около пациентки и гладил ее по руке.
По руке с перстнем, в оправе которого таинственно посверкивал сапфир, похожий на осколок льда того неведомого замерзшего океана, что поглотил Татьяну Журавскую.
Перстнем, на одной из граней которого была выгравирована по латыни шестая заповедь: «Non occides»[2].
Профессор знал, что пациентка живет и думает — даже будучи полностью обездвиженной. Живет, как и раньше жила, в своем выдуманном мире, в мире фантазий — наверное, далеко не самых добрых и уж точно не бескровных.
Да, она была серийной убийцей, но отличным литератором — профессор прочел все ее романы (те, автором которых Журавская являлась сама). Будь писательница в сознании, было бы крайне интересно провести с ней терапию, активировать все ее ипостаси, чтобы затем ликвидировать их одну за другой — и хотя бы частично вылечить…
Ибо, несмотря на творческий кризис, на так называемую писательскую блокаду, Татьяна Журавская все же создала напоследок подлинный шедевр. Только творила она свой последний роман не на бумаге, а в действительности, сея смерть.
На мониторе снова вспыхнул каскад синусоид, исчезнувший через пару секунд. Профессор еще раз погладил руку пациентки и, задержав подушечку пальца на сапфире, сказал, всматриваясь в лицо Татьяны:
— И в каких только фантазиях вы сейчас живете, Татьяна Валерьевна?
В то же время
Татьяна прошла в кабинет с кухни и поставила бокал с ароматным черным кофе перед ноутбуком — тем самым, на котором писала новый роман.
Вернее, дописывала старый. О Марке Шатыйло и его мамочке.
Потому что она поняла: все произошедшее — ее фантазия. Марка и его мамочки не было.
