Они прошли в гостиную, и Дик вставил диск в проигрыватель.
И они вдвоём устроились на диване, а перед ними вновь ожила до крайности худая, измученная болезнью фигура Тома.
Дик уже видел фотографии Тома того периода — Сюзан сохранила газетные вырезки, освещавшие прилёт Холлус на Землю и последующий отлёт Тома. Но с такими подробностями видеть, что сотворил с отцом рак, Дику ещё не доводилось. Сюзан увидела, что при первых кадрах ребёнок даже чуть отшатнулся.
Но вскоре единственным выражением на лице Дика стало внимание — он жадно вслушивался в речь отца, стараясь не упустить ни единого слова.
И под конец записи они оба утирали слёзы — слёзы о том, кого будут любить вечно.
Абсолютная тьма.
И тепло, ласкающее меня со всех сторон.
Я в аду? Разве…
Но нет. Конечно, нет! Голова просто раскалывалась, но мозг понемногу заработал.
Раздался громкий щелчок, а затем…
Затем крышка анабиозной ванны отошла вбок. Продолговатый «гроб», сделанный под врида, был утоплен в пол, и сейчас Холлус стояла надо мной. На её шести ногах были надеты тросы, не дающие ей бесконтрольно улететь. Она подогнула передние ноги, и стебельковые глаза свесились вперёд, чтобы посмотреть на меня.
— «Пора» «просы» «паться», «мой» «друг», — сказала она.
Я твёрдо знал, что в такой ситуации следует узнать в первую очередь; я помнил, как это сделал Хан Нуньен Сингх.
— Сколько прошло? — спросил я.
— Больше четырёхсот лет, — ответила Холлус. — На Земле сейчас 2432-й год.
Так просто, подумал я. Больше четырёх столетий прошло мимо меня. Так просто.
Те, кто устанавливал анабиозные ванные, были достаточно разумными, чтобы не ставить их на центрифугах; сомневаюсь, что сейчас бы я удержался на ногах. Холлус протянула мне правую руку, и я схватился за неё левой. Простое золотое кольцо на безымянном пальце внешне нисколько не изменили ни заморозка, ни время. Холлус помогла вытянуть меня из чёрной керамической ванны; затем она отпустила ногами тросы, и мы поплыли сами по себе.
— Мы больше не тормозим, — сказала она. — Почти добрались до того, что осталось от Бетельгейзе.
Я был обнажён; почему-то мне было неловко, что инопланетянка видит меня без одежды. Но вещи меня уже дожидались; я быстро облачился в синюю футболку и пару мягких штанов цвета хаки — ветеранов моих раскопок.
Мне было сложно сфокусировать зрение, во рту пересохло. Должно быть, Холлус это предвидела; у неё при себе была полупрозрачная бутылка с водой. Форхильнорцы никогда не охлаждают воду, и сейчас это было даже кстати — последнее, что мне сейчас хотелось, так это что-нибудь ледяное.
— Меня должны осмотреть? — предположил я, закончив выдавливать воду в рот.
— Нет, — ответила Холлус. — Всё делалось автоматически, за твоим состоянием следили постоянно. Ты в полном… — При этих словах она запнулась; уверен, она собиралась сказать, что я в полном порядке, но мы оба знали, что это не так. — Твоё состояние ничуть не хуже, чем было до погружения в анабиоз.
— Голова болит.
Холлус странным образом дёрнул ногами; мне потребовалась секунда, чтобы сообразить — не будь мы в невесомости, это движение позволило бы ей качнуть туловищем.
— Такие боли вполне естественны; не сомневаюсь, они продлятся ещё около суток.
— Мне интересно, как там Земля? — спросил я.
Холлус пропела что-то ближайшему из мониторов-стен. Через несколько мгновений появилось увеличенное изображение — жёлтый диск размером с четвертак, если смотреть с расстояния вытянутой руки.
— Это Солнце, — сказала она и указала на тусклый объект диаметром раз в шесть меньше солнечного. — А это Юпитер, для нас в третьей четверти. — Она помолчала. — На таком расстоянии сложно различить Землю в видимом свете, но в радиоволнах Земля на многих частотах сияет куда ярче Солнца.
— До сих пор? — удивился я. — Мы всё ещё передаём, несмотря на все эти столетия?
Это было бы чудесно. Это могло означать…
Холлус немного помолчала, возможно, удивлённая, что я сам этого не понял.
— Я не могу ответить. Земля в 429 световых годах позади; доходящий оттуда свет показывает Солнечную систему через несколько лет после нашего отлёта.
Я печально кивнул. Ну разумеется. Сердце бешено заколотилось в груди, зрение стало ещё более расплывчатым. Сначала я подумал, что в процедуре оживления что-то пошло не так, — но нет!
Меня мутило; я не был готов к своим чувствам.
Я был всё ещё жив.
Я прищурился, взирая на крошечный жёлтый диск, а затем перевёл взгляд на золотое кольцо на пальце. Да, я был жив. Но моя обожаемая Сюзан — уже нет. Её наверняка давным-давно не стало.
Я задался вопросом, как сложилась жизнь у Сюзан после моего отлёта. Я надеялся, она была счастливой.
А Рики? Мой сын, мой замечательный сын?
Что же, я видел интервью с доктором по Си-Ти-Ви, интервью, в котором он сказал, что первый человек, который будет жить вечно, уже появился на свет. Быть может, Рики ещё жив, и ему — сколько? — ну да, 438 лет.
Но, как я понимал, шансы на это мизерны. Куда более вероятным было, что Рики вырос, превратился в мужчину, в которого ему было суждено превратиться, что он работал и любил, а сейчас…
А сейчас его тоже уже нет.
Мой сын. Я почти наверняка пережил его. Отцам не положено так поступать.
У меня на глазах выступили слёзы; слёзы, которые меньше часа назад были затвердевшими, которые сейчас, при нулевой гравитации, просто собирались у протоков слезных желёз. Я смахнул их.
Холлус понимала значение слёз у людей, но не стала спрашивать, почему я плачу. Её собственные дети, Пильдон и Кассольд, наверняка тоже умерли. Холлус терпеливо парила в воздухе рядом со мной.
Я задался вопросом, остались ли у Рики дети, внуки и правнуки; меня шокировало внезапное осознание того, что у меня могли быть уже пятнадцать поколений потомков. Быть может, фамилия Джерико до сих пор существует…
И я спросил себя, существует ли по сию пору Королевский музей Онтарио, открыли ли заново планетарий — или, быть может, дешёвые космические полёты для всех желающих в конечном счёте превратили планетарий в анахронизм.
Я задался вопросом, существует ли на карте мира Канада — та великая страна, которую я так любил.
Но, конечно, меня гораздо больше заботил вопрос о том, существует ли ещё человечество, — сумели ли мы избежать последнего коэффициента в уравнении Дрейка, сумели ли удержаться от самоуничтожения. Мы обладали ядерным оружием ещё за пятьдесят лет до моего отлёта; сумели ли мы удержаться от его использования в течение восьми раз по столько же?
Или, может быть…
Может, мы повторили выбор, сделанный обитателями Эпсилона Индейца.
И выбор жителей Тау Кита.
И ещё — Мю Кассиопеи А.
И Эты Кассиопеи А.
И Сигмы Дракона.
И даже выбор тех заносчивых, аморальных подонков с Грумбриджа 1618, взорвавших Бетельгейзе.
Ведь все они, если я был прав, выбрали переход в машинную, виртуальную реальность — в райскую жизнь компьютерных миров.
И сейчас, спустя четыре столетия технологических свершений, вид Homo Sapiens наверняка заполучил возможность сделать то же самое.
Быть может, мы это и сделали. Может быть.
Я перевёл взгляд на Холлус, парившую неподалёку: настоящую Холлус, не проекцию, не голограмму. На моего друга, во плоти.
Может быть, человечество даже восприняло намёк, полученный от жителей Мю Кассиопеи А, и уничтожило Луну. В этом случае земные кольца сейчас могли соперничать с кольцами Сатурна; но, конечно, наш спутник поменьше того, что был у кассиопейцев, а потому оказывал меньшее влияние на перемешивание мантии. И всё же — может, теперь в некоей геологически стабильной части Земли сейчас возвышается ландшафтная метка-предупреждение.
Я вновь обнаружил, что болтаюсь в воздухе вдали от стен; похоже, это вошло у меня в привычку. Холлус добралась до меня и взяла мои руки в свои.
Я надеялся, что мы не стали загружать себя в компьютеры. Надеялся, что человечество… ну, по-прежнему остаётся человеческим — тёплым, биологическим и настоящим.
Но не было ни единого шанса выяснить это наверняка.
* * *
Так что насчёт той сущности? Оставалась ли она на месте больше четырёх столетий, стала ли нас дожидаться?
Да.
Или, может быть, она находилась здесь не всё время; может, она и правда подсчитала срок нашего прибытия и в ожидании этого момента удалялась куда-то по своим делам. Пока «Мерелкас» преодолевал 429 световых лет на скорости, лишь на волосок не доходящей до световой, вид спереди настолько сдвинулся в ультрафиолет, что ничего рассмотреть не удавалось; большую часть времени эта сущность могла отсутствовать.
