— Пожалуй, знаю, — пробормотал Кауэрт.
— Понимаете ли вы, что такое — совершенно точно знать, что должно случиться что-то страшное, и быть не в состоянии этому помешать?.. И вот это страшное происходит. Более того, под самым вашим носом убивают дорогого вам человека! Разбивают сердце вашего друга, а вы совершенно не способны этому помешать!.. — Разгневанный лейтенант Браун вскочил на ноги и в бессильной ярости сжал кулаки. — Теперь понимаете? До вас начинает доходить, что именно произошло?!
— Да.
— А этот мерзавец сидел себе и ухмылялся. Он просто издевался над нами. Он думал, что ему ничего не будет. Тогда Брюс Уилкокс покосился на меня, а я кивнул ему и вышел. Вы думаете, мы добились признания Фергюсона силой? И не ошибаетесь. Все именно так и было! — заявил полицейский, взмахнув кулаком. — Да, мы били его. В том числе телефонными книгами. Именно так, как вам и сообщил этот негодяй… Но мы могли бы свернуть ему шею, а он все равно ничего не сказал бы. Он только смеялся нам в лицо. Его трудно испугать. Кроме того, он физически гораздо крепче, чем кажется… Жаль все-таки, что мы его тогда не прикончили!.. Что ж, если сила не помогала, оставалось только его запугать. Но он не боялся нас с нашими побоями. Что же нам оставалось делать?! — Браун задрал штанину, под которой был маленький револьвер в кобуре.
— Значит, его все-таки заставил признаться пистолет? — пробормотал журналист.
— Нет, — воскликнул лейтенант, — его заставил признаться страх!
Внезапно Тэнни выхватил револьвер из кобуры, прицелился в Кауэрта и со зловещим щелчком взвел курок.
У журналиста замерло сердце.
— Его заставил признаться страх, мистер Кауэрт. Фергюсон не мог знать, на что я способен, если довести меня до белого каления.
Огромный Тэнни Браун подался вперед и ткнул ледяным стволом оружия прямо в лоб журналисту.
— Я больше не желаю ждать! — заявил Браун. — Говорите!
Журналист был не в силах пошевелить ни рукой ни ногой. С трудом отведя глаза от черного отверстия в стволе револьвера, он выдавил:
— Вы хотите меня застрелить?
— А вы сами как думаете? Как, по-вашему, я отношусь к вам, после того как вы заявились в Пачулу с вашими проклятыми вопросами?
— Если бы не я, их задал бы кто-нибудь другой, — прохрипел Кауэрт.
— И вы считаете, у меня не возникло бы непреодолимого желания убить этого человека?
Журналист ощущал почти панический страх. Он не сводил глаз с пальца детектива, дрожавшего на спусковом крючке.
«Боже мой! — почти теряя сознание от ужаса, подумал Кауэрт. — Он же сейчас выстрелит!!!»
— Говорите! — ледяным тоном произнес Тэнни Браун. — Считаю до трех. Раз…
— Ладно! — завопил журналист. — Я все скажу! Только уберите револьвер!
— Два!
— Вы были правы! С самого начала вы были совершенно правы!
— Вот видите, — усмехнулся лейтенант, — заставить человека говорить совсем не сложно.
— Я тут ни при чем! Не убивайте меня! — взмолился Кауэрт.
— Хорошо. — Тэнни Браун положил револьвер на подлокотник кресла и взял в руку стакан. — Убить вас я еще успею. — Сделав пару глотков, детектив немного успокоился и сказал: — Чему вы удивляетесь? Вы, журналисты, сами всегда жалуетесь, что вас ненавидят за то, что вы часто приносите дурные вести.
— Да, но нас не каждый раз убивают за это! — Кауэрт почувствовал облегчение и подумал: «Выходит, под дулом револьвера ничего не стоит оговорить себя даже ни в чем не повинному человеку!»
— Наш устав, — сказал Браун, — не рекомендует использование таких приемов, однако вы были правы, когда считали, что мы добились признания от Фергюсона угрозами. Но все не так просто, как кажется.
— В каком смысле?
— Дело в том, что мы угрозами добились признания Фергюсона в том, что он совершил на самом деле.
— Это вы так считаете, — возразил журналист.
— Да, — откинувшись на спинку кресла, заявил Браун, — и никогда не прощу себя за то, что, при всем своем опыте, стал добиваться от него признания угрозами. Я же прекрасно понимал, что́ будет, если об этом станет известно. Это все равно что на полной скорости вылететь на песок. Ехали себе припеваючи, и вот машину уже заносит, и, что бы вы ни делали, она больше не слушается руля, и вас выбрасывает в кювет… Но видите ли, мы рассчитывали, что нам все сойдет с рук. Своим поведением в суде Фергюсон восстановил против себя всех присяжных. Его старый адвокат вообще давно выжил из ума. Мы добились того, чтобы Фергюсона отправили в камеру смертников, где ему самое место, лишь чуть-чуть исказив правду, и я уже надеялся, что все кончено и Джоанна Шрайвер больше не будет являться мне в ночных кошмарах…
— Мне тоже снятся кошмары…
— А потом появились вы, с вашими проклятыми вопросами. Вы разгадали все наши хитрости и уловки. Вы поняли, что Фергюсона осудили без достаточных на то оснований… Знаете, чем ближе вы были к истине, тем больше я вас ненавидел, — признался полицейский и подлил себе виски.
— Зачем же вы признались в том, что Уилкокс надавал Фергюсону пощечин?! Я бы сам не смог этого доказать.
— Помните, как Уилкокс вышел из себя в разговоре с вами? — пожал плечами Браун. — После этого вы вряд ли бы усомнились в том, что он способен дать подозреваемому по морде. Поэтому я решил утаить всю правду, раскрыв вам только маленькую ее часть…
— Понятно, — невесело рассмеялся Кауэрт. — Однако у меня для вас есть одно очень важное известие.
— Знаю, — кивнул детектив, — конечно, я не в курсе того, что именно сказал вам Блэр Салливан, но, кажется, уже обо всем догадался.
— Как вы охарактеризовали Роберта Эрла Фергюсона? — спросил журналист.
— Он прирожденный убийца!
— Возможно, вы правы, а может, и ошибаетесь. Я пока не знаю… Вы любите музыку?
— Да.
— Какую?
— В основном популярную — соул шестидесятых, рок. Они напоминают мне о молодости. Когда я ее слушаю, дочки называют меня ископаемым.
— Как насчет Майлса Дейвиса?
— Мне он нравится.
— Мне тоже.
Подойдя к стереосистеме, Кауэрт вставил кассету и повернулся к полицейскому.
— Давайте послушаем финал этой композиции, — произнес журналист и нажал кнопку.
В комнате зазвучал джаз.
— Я прилетел сюда из Пачулы не на концерт! — удивился Браун.
— Мы слушаем знаменитые «Испанские зарисовки», — невозмутимо продолжил Кауэрт, — критики считают это сочинение Дейвиса важнейшей вехой в развитии американской музыки. Эта одновременно нежная и жесткая музыка не оставляет равнодушным ни одного слушателя. При этом вы ошибаетесь, рассчитывая на умиротворяющий финал…
Внезапно вместо приглушенных звуков духовых инструментов раздался хриплый голос Блэра Салливана. Полицейский подскочил в кресле, подался в сторону магнитофона и весь превратился в слух.
«Я расскажу вам всю правду о печальной участи Джоанны Шрайвер… Милая маленькая Джоанна!» — издевательским тоном произнес серийный убийца.
«Номер сорок?» — подсказал ему Кауэрт, и Салливан расхохотался.
Журналист и детектив в гробовом молчании прослушали запись. Когда она завершилась, они какое-то время молча смотрели друг на друга.
— Я так и знал! — первым очнулся Браун. — Какой же подлец этот Фергюсон!
Кауэрт кивнул.
Вскочив на ноги, лейтенант замолотил кулаками по воздуху, словно, прослушав запись, получил заряд энергии.
— Ну держись, Фергюсон! — воскликнул он. — Теперь ты от меня не уйдешь! Попался!
— Никто никуда не попался, — печально пробормотал сникший журналист.
— Как это?! — возмутился полицейский и уставился на магнитофон. — Кто еще слышал эту запись?
— Только мы с вами. Больше никто.
— Значит, вы ничего не сказали об этом детективам из округа Монро?
— Пока нет.
— А вы хоть понимаете, что тем самым вы скрываете от следствия важную улику?! Речь все-таки идет об убийстве двух человек! Ваши действия можно рассматривать как преступление!
— Какую еще улику?! Слова свихнувшегося лживого маньяка, обвинившего другого человека в убийстве? Какой вес имеют утверждения этого сумасшедшего?
— Но это же его признание! Он говорит об убийстве своей матери и отчима. Он говорит о том, кто их убил. Он признался в этом перед самой казнью, а предсмертные исповеди имеют вес в суде!
— Салливан — закоренелый лжец! Он лгал напропалую. Наверное, он уже сам не понимал, где заканчивается ложь, а где начинается правда.
— Глупости! По-моему, он говорил вполне убедительно.
— Вам так кажется потому, что вам этого хочется. А если я скажу вам, что Салливан уже уличен во лжи? Что он признался в преступлениях, которые никоим образом не мог совершить? Этот сумасшедший страдал манией величия. Он желал, чтобы человечество вечно помнило его благодаря злодеяниям, которые он якобы совершил. Еще немного — и он признался бы мне, что своей рукой застрелил президента Кеннеди и знает, где закопан труп Джеймса Риддли Хоффа,[12] потому что лично его прикончил. Неужели ему было трудно соврать и об этом убийстве?
